Шрифт:
Закладка:
«Милый Франсуа, это я, Сильвия. Я не писала тебе, потому что не знала, что сказать. Сегодня на уроке по французскому я все время думала о тебе. Мы проходили „Джиннов“ Виктора Гюго, и я вспомнила, что ты очень любишь эту поэму. Как-то раз ты мне ее читал у себя в комнате. Ты тогда еще зажег свечку для большего эффекта. Ты читал таким театральным, драматическим голосом, что у меня аж мурашки по спине побежали. Эта старая дура мадам Монтель читает куда хуже, но в этот раз я слушала ее разинув рот. А потом она нашла в своей сумке дохлую мышь, которую положил туда Симон, и очень смеялась, а так как никто не сознался, нас в тот четверг всех оставили после уроков. Мне-то было все равно, я только боялась, что не успею на урок танцев. Я знаю, что с тобой случилось, и не хочу надоедать, но очень по тебе скучаю. Кстати, все это время я ухаживала за твоим фикусом и даже перенесла его в свою комнату. Он было совсем зачах, и у него опали все листья, но я стала его обильно поливать. Мари сказала, что, если хочешь, чтобы растение чувствовало себя хорошо, с ним надо разговаривать, что я и делала, хотя не могу сказать, что эта беседа была такой уж интересной. Говорят еще, что растения любят музыку, однако здесь важно не переборщить. И так как я хочу поладить с твоим фикусом, я дала ему имя — от этого мои беседы становятся более проникновенными. Я назвала его Клод, потому что он сейчас лыс, как ведьма, но если ты захочешь, я его переименую, как только появятся листья. Тебе шлет привет целая куча людей, так что всех уж не упомню, — твои приятели с работы, друзья с нашего квартала, их, наверное, человек сто — ты прям как знаменитость какая! Мы с Клодом тоже шлем тебе привет — и даже побольше, чем все остальные».
И вот день перевязки. Его всего трясет, он умоляет, ему так страшно, что говорить о стыде не приходится. Он знает, что сейчас будет, и ничто не может его привести в чувство.
— Франсуа, — говорит медсестра. — Это надо сделать. Это поможет сохранить вам жизнь.
Что там сохранять? — думает Франсуа. Что там сохранять после перевязки? За что я должен платить такой болью, а? Я вас спрашиваю? Какого черта я от этого выиграю, скажите мне!
— Потерпите еще, Франсуа. Сейчас вы все равно ничего не поймете. Но это совершенно нормально.
Он не просил спасать ему жизнь. Нет, говорит он. Нет! Оставьте меня! Не хочу, повторяет он, понимая, что они все равно будут заботиться о нем, ибо это решено; он просто старается выиграть время. Но они по-любому не будут его слушать. Его нужно сломить. Он зовет на помощь Ма, он выговаривает какие-то странные слова, как полагает Надин, по-английски, но утешить его невозможно. Тогда она прижимает губы к его лбу.
— Тшш, — шепчет она, — тшш. Я принесла тебе радиоприемник. Уж не знаю, стоило ли.
В палате раздаются звуки симфонического оркестра. Она просто издевается надо мной, думает Франсуа. Он вспоминает письмо Сильвии: вот было бы хорошо поговорить с растениями и дать им послушать музыку. Надин, например, принимает его за фикус и с самого начала беседует с ним, не ожидая ответа, а вот теперь ставит музыку.
— Я понимаю, что вы хотите морфия. Но все-таки выберите какой-нибудь инструмент. Один. Например, скрипку. Или фортепиано. И постарайтесь слушать его партию.
Франсуа ничего не может возразить, он обессилел после бессонной ночи. Он опять проиграл. Медики начинают перевязку. Они смачивают нитратом серебра его почерневшие, задубевшие повязки. Транзистор издает звуки, напоминающие работу воздушного насоса. Он не слышал подобного, после того как ушел из танцевальной студии. Он наугад выбирает скрипку. Все струны звучат одинаково. Между тем его повязки становятся мягче. Но где же там скрипка?
— Так что вы выбрали?
— Скрипку, — отвечает Франсуа.
Она вслушивается, напевает партию, он подхватывает, ведет дальше линию мелодии, а в то же время доктор снимает первую повязку.
— Некроз уменьшился, — говорит Надин.
Она всегда объявляет ему результаты осмотра, хочет, чтобы он знал, что с ним происходит. Франсуа сжимает челюсти и старается сконцентрироваться на скрипке, но все время теряет ее линию. Надин напевает чуть громче и машет перед его глазами новыми, зажатыми пинцетом бинтами — это похоже на полет ночного мотылька, например пяденицы.
— Ну как, поймали мелодию?
Между тем медики снимают с него омертвевшие молочно-белые лоскуты кожи, что покрывают ожоги, они уверены, что ткань под ними восстанавливается. В палате повисает стойкий трупный запах, и партия скрипки вот-вот опять ускользнет. Франсуа цепляется за нее, словно за хвост воздушного змея.
— Ждем грануляции. Еще дней десять, и будет все как надо.
Он не понимает, что они говорят, он не понимает, что такое грануляция. Он пытается разобраться в общем хоре инструментов, он старается найти там скрипку, но не уверен. Нет, не нужно этой боли, не нужно этой гнусной скрипки! Под сводом его черепа взрываются болезненные сполохи, боль овладевает им, выталкивает его из мира звуков музыки.
— На вашем месте я бы попробовала фортепиано. Это гораздо проще.
Он пытается уловить звуки фортепиано. Фортепиано само по себе есть целый оркестр, и Франсуа не требуется усилий, чтобы переключиться с боли от перевязки на музыку. Когда меняют бинты, проклятое фортепиано бесполезно.
— Грануляция — это восстановление тканей, таким образом зарастают раны под повязками. Ткани восстанавливаются, понимаете? Словно Феникс, что восстает из пепла. Да вы и есть Феникс!
Феникс, твою мать. Безрукий Феникс. Эти слова крутятся в его мозгу, как детская считалка про Шалтая-Болтая, что напевала ему Ма.
Он вспоминает черно-белую картинку из книжки: существо
