может, потому что одновременно боялась, и мне это очень нравилось. Мы часто ходили к морю, раз или два в неделю, если была хорошая погода, садились и долго смотрели на волны, бьющиеся о скалы, и на рыбаков. Иногда все казалось таким мирным, что можно было подумать, будто война кончилась, а мы — обычная парочка, гуляющая по воскресеньям. Мне очень нравилась эта иллюзия, этот мираж. В моменты затишья город наполнялся жизнью, будто бои и обстрелы делали ее интенсивней, потому что опасность давала повод оценить спокойствие, и никто не знал, сколько оно продлится, никто не знал, как оно будет нарушено, каким взрывом, какими криками, подобно облаку, внезапно закрывающему самое яркое солнце. Прогулки с Мирной были изнурительными, как действия в разгар сражения, потому что я проживал их насыщенно, потому что я неосознанно отслеживал, с какой стороны могли появиться облака или гроза, я не пытался наивно их остановить, но предупреждал их и контролировал. Мой мозг всегда работает хладнокровно и методично; я наблюдаю за прохожими, за обстановкой и анализирую. Стрельба — прекрасная школа. Становишься внимательным, спокойным и точным.

Тогда все вроде бы шло хорошо, нормально, как обычно. После прогулки мы пошли есть сэндвич или пирожное. Разговаривали мало, о какой-то ерунде, так было удобнее. Всего пару раз она обмолвилась о том, чем собирается заняться, что хочет уехать, эмигрировать, пойти в школу и в университет. «Однажды мы, может быть, сможем уехать», — ответил я. Еще я добавил, что постараюсь сделать так, чтобы она смогла снова пойти в школу на следующий год, и она неожиданно обрадовалась. Не знаю, почему я так сказал, наверное, чтобы сделать ей приятно. Иногда я вдруг тоже принимался мечтать, представлять, что я богач, живу в Америке, Мирна — рядом, мы на огромном пляже, например в Лос-Анджелесе, на одном из бескрайних побережий Тихого океана, которое показывают в кино. Иногда Мирна меня спрашивала, чем я займусь, когда война закончится, а я отвечал, что понятия не имею; война превратилась в нечто постоянное, мир, наша жизнь, привычки слишком резко изменились. Я говорил ей, что не знаю, полагаю, можно было бы уехать или еще что-нибудь. У меня не было никакого желания снова браться как идиот за работу, не хотелось открыть забегаловку с сэндвичами, проводить день напролет в каком-нибудь офисе или на стройке, как отец. Во всяком случае, в ту минуту представить мир было так же сложно, как представить войну в мирное время. «У меня сейчас хорошая работа», — сказал я ей.

Мы никогда не заговаривали о свадьбе, приданом или помолвке; я знал, что еще слишком рано, что нужно подождать два-три года, и только потом, получив деньги, ее тетка отдаст мне ее, не задавая вопросов. В какой-то момент я думал ее убить, но потом возникло бы больше проблем, чем решений, и Мирна наверняка заподозрила бы что-нибудь. В любом случае, она была слишком юной, и мне надлежало набраться терпения. Она была очень красива и с каждым днем все хорошела: грудь наливалась, черные волосы ложились плотными тенями на плечи. Солнце день за днем меняло оттенки ее золотистого личика, оно было темное, но лучистое. Ночью нередко я разглядывал ее с балкона сквозь жалюзи. Не знаю почему, но после того обстрела мне не хотелось подходить к ней или трогать ее. Даже одно воспоминание о поцелуе, ласках, ее ногах и груди было невыносимым. Мне не хотелось больше войти в ее комнату, я стоял снаружи и смотрел, как она раздевается, читает в кровати, гасит свет; я видел ее, обернутую в белый саван, потемневший в ночи. Выходя рано утром на рассвете, я открывал ее ставни, смотрел на ее плечи и руки; иногда из-под простыни выпрастывалась нога. Тогда я хватал бинокль и взглядом поднимался вверх по ноге, как можно выше, почти в полной тьме; ничего не было видно, но сердце начинало так быстро колотиться, что приходилось стремглав убегать. И я убегал в прохладной ночи на вершины крыш.

Cнаряжать патронами магазин каждое утро, спокойно расположившись на верхней точке города, — огромное наслаждение. Даже если с более дальнего расстояния стрелять становится каждый раз все сложнее, показателей добиться каждый раз все труднее, подготовка никогда не меняется, она происходит как обычно. Ровно в ту минуту, когда ты обнаруживаешь мишень в бинокль, ты сосредоточиваешься. Когда вскидываешь винтовку, металл приклада холодит щеку, чувствуешь, как смешиваются запах ружейной смазки, холодного порохового нагара и занимающегося рассвета. В такие часы мне удавались самые сложные выстрелы, самые совершенные: однажды я угодил в мальчишку с пятисот метров, его почти не было видно, в окуляр он казался не больше муравья, я точно в него попал, хотя толком не разглядел, как он упал. Почти рекорд. Не сомневаюсь, что на той стороне они все меня боялись, они придумали мне имя, которое суеверно произносили вполголоса, чтобы я, не дай бог, не услышал.

Я расстреливал магазин до конца и возвращался, поскольку, если задержаться дольше, становишься слишком уязвимым. Я пересекал линию фронта в обратном направлении и приближался к нашим аванпостам, когда вставало солнце. Товарищи знали, что я всегда возвращаюсь к этому времени, и я проходил без проблем. Следовало опасаться мин и часовых, но на заре караульных обычно смаривает. Риск был велик, но оправдан. Каждое утро ребята-дежурные смотрели на меня с удивлением и испугом, к которым примешивалась зависть. Потом я отрубался на раскладушке на часок-другой, перед тем как заступить на пост в каком-нибудь укрытии, около заграждений или в дежурке, в зависимости от обстоятельств. К счастью, Зака откомандировали в подразделение в горах. Война нарастала и стихала вне всякой логики, сама собой; сосредоточивалась в каком-то месте в течение недели, потом разворачивалась, распространялась некоторое время по всей стране, чтобы затем снова свернуться и опять вытянуться, подобно спящему псу. Всегда одна и та же и всегда разная. Иногда я возвращался около восьми утра, и тогда моя экспедиция по неведомым землям подытоживала мою ночную смену; иногда я возвращался к восьми вечера. Приятно жить в отлаженном ритме, который при этом никогда не превращается в рутину. Я предпочитал работать ночью и таким образом проводить день с Мирной, но в работе днем тоже были свои преимущества.

Раз в неделю, если не было обстрела, Мирна уходила на день к своей тетке. Я провожал ее до двери и выходил встречать до наступления темноты. Я всегда придумывал предлог, чтобы не оставаться обедать у тетки, не знаю почему, просто никогда не хотелось. Там торчал двоюродный брат Мирны, юноша