Шрифт:
Закладка:
Одним апрельским днем, умяв целый кекс, я открыла почту, прикрепила к письму файл с рукописью и нажала кнопку «Отправить». Впереди меня ждало полгода редактуры, но основная работа была завершена.
Десять минут спустя я рухнула в постель. Несколько последних месяцев я держалась только на адреналине и углеводах, но теперь осознала, что у меня ноет все тело, особенно спина. Я проспала двенадцать часов подряд, а в следующие два дня почти не вылезала из постели.
Когда я все же поднялась, выяснилось, что боль в спине никуда не девалась. Очевидно, причиной послужило ненормальное количество часов, проведенных за клавиатурой компьютера. Я заказала себе скамеечку для ног и новый монитор, перед которым можно сидеть не горбясь. Я съездила на другой конец города к врачу, которая порекомендовала мне сеансы массажа.
После массажа боль только усилилась. Еще через пару месяцев я уже не могла взять на руки своих сыновей, а шею поворачивала всего на несколько сантиметров, да и то с трудом. Вскоре боль стала такой нестерпимой, что не давала мне спать по ночам. Если один из сыновей подскакивал ко мне, чтобы я его обняла, у меня от боли из глаз катились слезы.
К концу августа у меня появились припухлости в районе паха. Я отправилась к тому же врачу, которая четыре месяца назад назначил мне массаж. При виде моих припухлостей она явно запаниковала. Велела мне сдать кровь на анализ и направила меня к терапевту. Это оказался мужчина с гривой лохматых волос и резкими манерами в духе сумасшедшего ученого. Ознакомившись с результатом анализов, он сказал по-английски с чудовищным акцентом:
– У вас что-то очен сериозное.
Он не знал, что именно.
Следующие несколько недель я проходила всевозможные обследования. Узнала, как по-французски называется МРТ. Я лежала лицом вниз на столе, а врач извлекал у меня из бедра пробу moelle osseuse – то есть костного мозга. (Врач был невероятно похож на среброволосого Доминика де Вильпена – французского министра иностранных дел времен войны в Ираке.) Пару дней спустя другой врач уносил на блюдечке один из моих лимфатических узлов, похожий на конфетку драже красного цвета.
Я проводила свои дни в парижском метро. В руках у меня были большие пластиковые пакеты со снимками и сканами. (В Америке врачи держат их у себя; во Франции их отдают пациентам.) Стоило мне на очередном приеме проявить малейшее беспокойство, мне тут же предлагали рецепт на зонакс. Я делилась этими маленькими белыми таблетками с Саймоном – без них мы уже не засыпали.
Параллельно я редактировала рукопись книги. В тот день, когда я отправила в издательство вычитанную верстку, у меня была назначена позитронно-эмиссионная томография. Мужской голос давал мне указания по-французски: «Не дышите», «Не двигайтесь». Я лишь недавно научилась принимать решения, но, лежа внутри той трубы, понимала, что никакие решения от меня уже не зависят.
После всех этих процедур я ехала домой и готовила ужин. До начала всей этой истории мы с мужем всегда вели себя как ответственные родители. Теперь, когда к нам в спальню в семь утра врывались трое детей, мы смотрели на них с усталостью и ужасом, понимая, что жить мне, возможно, осталось совсем недолго.
Раньше я выкладывала Саймону все свои мысли, так что в конце концов он стал проявлять раздражение: сколько можно обсуждать наши отношения? Но теперь меня хватало только на то, чтобы сообщить ему время и дату очередного посещения врача. Мы впервые оказались в мире, непроницаемом для слов.
Но вот нас вызвали в больницу, чтобы сообщить диагноз. Мы сидели напротив большого стола, за которым два врача, в том числе Доминик де Вильпен, изучали лежащие на нем бумаги. Наконец они заговорили. Подробно описали мои симптомы, но не сказали, что со мной.
Я не сдержалась:
– У меня рак?
(Это слово звучит почти одинаково и по-английски, и по-французски: разница только в ударении.) Оба врача вздохнули с видимым облегчением. Один из них кивнул: да, это рак крови, точнее говоря – неходжкинская лимфома.
У меня возникло чувство, что я куда-то проваливаюсь. Похоже, именно это имеют в виду люди, когда говорят, что у них земля уходит из-под ног.
Хотя все последние недели я жила в состоянии ужаса, сейчас мне пришлось осознать новый факт: мне больно не потому, что я неправильно сижу за столом; мне больно потому, что у меня рак. Врач сказал, что я должна немедленно пройти курс химиотерапии и иммунотерапии.
Мы с Саймоном никогда не обсуждали худший из возможных вариантов. Но, когда мы вышли из больницы, я спросила его, что он будет делать, если я умру. Должен же у него быть какой-то план. Он чуть помолчал, а потом сказал: «Мы переедем в Лондон, поближе к моей сестре».
В издательстве никто не знал, что я заболела, а рукопись редактировала в приемных поликлиник и больниц. Я опасалась, что, узнав о моей болезни, они испугаются и не захотят продвигать мою книгу. Пока что, думала я, болезнь никак не сказалась на моей работе.
Мне нужно предоставить издательству фотографию для обложки. Значит, надо успеть сфотографироваться до того, как у меня начнут выпадать волосы. За день до первого сеанса химиотерапии я встретилась с фотографом в кафе неподалеку от своего дома. На его снимке я тянусь за чашкой эспрессо и уверенно смотрю в камеру.
Я журналистка и привыкла обращать внимание на детали. Но с этой болезнью все стало не так. Я вообще перестала понимать, что творится с моим телом. Я не помнила, каких кровяных телец у меня перебор, а каких нехватка. Стоило мне ощутить себя взрослой, болезнь вновь вернула меня в детское состояние. Приходилось отдаться в руки врачей и верить, что они меня вылечат.
В то же время меня охватило совершенно взрослое спокойствие. Оно хорошо видно на фотографии с обложки книги. Я еще никогда не попадала в ситуацию с такими далеко идущими последствиями. К сожалению, плохое случилось не на другом конце патио – оно поселилось внутри меня. Внезапно мне
