сзади, так что белое платье казалось дымкой. Она подняла голову и посмотрела в сторону дамбы. Половина ее лица была освещена солнцем. Если она и смутилась при их появлении, то виду, во всяком случае, не подала и продолжала внимательно смотреть на них, а они стояли на месте и молча смотрели на нее. И когда Мико как зачарованный зашагал в ее сторону вверх по склону, поросшему низенькой травой, они пошли за ним. Там, где кончалась тень от дерева, он остановился и посмотрел на нее. Черные, коротко остриженные волосы делали ее похожей на мальчишку, только подбородок был круглый, а губы розовые. На ней было легкое платье, открывавшее руки, загорелые, усыпанные маленькими темными родинками. На одной руке были золотые часики. Глаза, карие и очень внимательные, в упор смотрели на ребят. Она сидела, высоко подтянув колени. На коленях лежала книга, которую она придерживала левой рукой. Длинными тоненькими пальцами правой руки она выдергивала из земли травинки. Мико, отнюдь не лишенный воображения, подумал, что, должно быть, очень неприятно сидеть в полном одиночестве на островке, заброшенном в Атлантическом океане, и вдруг оказаться лицом к лицу с четырьмя мальчишками. Мальчишками вроде них, довольно оборванными и босыми. А сам-то он, с его ростом да еще с такой физиономией! До чего он должен казаться страшным! Да и Туаки тоже хорош; он хоть и маленький, но челка и мрачная ухмылка придавали ему достаточно устрашающий вид. Туаки всегда хмурился в присутствии девочек. Уж очень он их конфузился. Но никаких признаков испуга девочка не проявляла.

«Может быть, — подумал тогда Мико, — с ней есть еще люди, только они сейчас по ту сторону холма и их не видно?»

— Здравствуй! — сказал он и улыбнулся.

— Здравствуйте! — ответила она холодно.

Некоторое время все молчали, только Туаки смущенно топтался на месте. «Чего бы еще сказать, — мучительно думал Мико, — и с чего я вообще сюда притащился?»

— Ты что, книгу читаешь? — спросил наконец Питер, делая шаг вперед.

— Да.

— А где твоя мать? — спросил он тогда.

— Дома, насколько я знаю, — ответила девочка.

— Удивительно все-таки, — сказал Питер, — что она разрешает тебе читать книги в такой глуши.

— Это что, твой остров? — спросила она.

— Нет, — сказал Питер.

— Тогда чего же ты суешь нос в чужие дела?

Благодушное настроение Питера сразу пропало.

Он слегка покраснел. «Рыжие вообще легко краснеют, — подумал Мико, — так что сразу видно, когда они попадают впросак».

— Подумаешь! — сказал Питер. — Я ведь просто так спросил.

— А зачем тебе ружье? — спросила она, помолчав.

— Это что, твой остров? — спросил он.

— Может, и мой, — сказала она.

— Сама должна знать, зачем людям ружья, — сказал Питер грубо. — Пошли отсюда, ребята!

Он собрался уже уходить, но потом снова обернулся.

— Как называется книжка? — спросил он вызывающе, вытянув вперед шею.

Как ни странно, но она ему ответила.

— Ее написал мистер Джеймс Стивенс[14], — сказала она, подчеркивая каждое слово, будто желая сказать, что откуда, мол, такому невежде знать, кто это такой.

— А кто ее тебе потом растолкует? — поинтересовался тогда Питер.

— По-моему, ты очень грубый мальчик, — сказала она, сверкнув глазами.

Добившись наконец от нее проявления чувств, Питер собрался уходить.

— Ну, пошли, ребята! — повторил он, решительно повернув вниз к берегу.

— Надеюсь, вы не будете стрелять птиц? — громко сказала она. Ее слова заставили Питера остановиться. — Никто здесь никогда не бьет птиц. Они не боятся выстрелов. Нельзя их здесь стрелять. Это смертный грех.

— Да неужели? — спросил Питер с изысканной вежливостью, подняв рыжие брови. — Как интересно! Что ж, если ты здесь еще посидишь немного, то увидишь немало смертных грехов.

Он повернулся и на этот раз твердо пошел к берегу.

— Не обращай на него внимания, — сказал Томми девочке.

— Он из Голуэя? — спросила она.

— Да, — ответил Томми.

— Странно, — сказала она таким тоном, как будто среди бела дня встретила на рынке эскимоса, покупающего сосиски.

— Тебе нравится Джеймс Стивенс? — спросил Томми.

— Я его обожаю, — ответила она простодушно, со всем жаром своих пятнадцати лет (во всяком случае, Мико показалось, что ей должно быть лет пятнадцать).

— Мне он тоже нравится, — сказал Томми, — только уж очень много у него фантастики.

Мико этот разговор показался странным, но потом, вспомнив, как Томми вечно сидит, уткнувшись в книги, он решил, что ничего удивительного здесь нет. Сам Мико никогда ни о каком Стивенсе не слыхал, кроме того, который изготовлял сине-черные чернила, стоявшие в большой бутылке на столе у Папаши.

— Ах, да что ты понимаешь! — сказала она, немного покровительственно махнув рукой, но в душе слегка удивилась, что какой-то мальчишка из Кладдаха (почему-то мальчишек из Кладдаха всегда можно безошибочно распознать) понимает, о чем идет речь, тогда как она как раз собиралась подавить их своим превосходством и заставить убраться со своего чудесного островка.

Это было ее убежище. Сюда несла она все стремления, желания и тоску надвигающейся юности; сюда удалялась, чтобы побыть подальше от всех и вся; здесь можно было молчать и читать о далеких неведомых странах и оставаться наедине с птицами и бездонным синим морем, которое, кстати сказать, в этой бухте никогда не бывает синим, здесь оно зеленое-зеленое, как робкие чувства расцветающей юности.

— Идете вы или нет? — кричал Питер с пустынного берега, сложив руки рупором.

— Ладно, Питер! — крикнул Томми. — Сейчас идем.

Томми умел удивительно легко перескакивать с одного предмета на другой, только сейчас его мысли занимала эта девочка с коротко остриженными волосами, падающей на лоб челкой, с правильными чертами лица и решительным подбородком; сейчас это была она со своим Джеймсом Стивенсом, а уже через минуту он весь ушел в сложную механику двадцатидвухмиллиметровки. Подходя к Питеру, он уже успел пережить выстрел во всех подробностях: представил себе все так ясно, как будто сам оттянул хорошо смазанный затвор, ощутил под пальцами маленький продолговатый патрон, вставил его в патронник, навел мушку, прицелился и услышал треск выстрела.

Девочка подняла глаза и увидела, что Мико смотрит на нее сверху вниз