Шрифт:
Закладка:
Несчастный народ израильский! Опять воздвигся в среде твоей новый идол, новый золотой телец: лживая наука. Вы утверждаете, будто земля кругла и будто она вертится, вы верите, будто человек возник из животных и будто мир существовал до нашего летоисчисления. Безумные! Оставьте при себе свои цифры, не трогайте нас, — мы не станем опровергать ваших доказательств.
Мы ведь знаем, что ваша наука каждое столетие проповедует новую правду, и сегодня ваша правда не та, что была вчера, а завтра будет не та, что сегодня. Мы знаем, что неверующие народы, не имея другой возможности, при помощи науки ищут то, что нам было открыто тысячелетия тому назад, и наука их, если она верна, может только после многих заблуждений, ошибок и новых заблуждений подтвердить то, что мы давным-давно знаем и без нее: бог! бог! бог! Да будет прославлено имя его!
Проповедуете чистоту народных нравов и в то же время стрижете пейсы, бреетесь, едите нечистую пищу и утверждаете, что суббота ничем не отличается от остальных дней. Безумцы! Вы забыли, что господь рассеял народы, гораздо более многочисленные, чем народ израильский (где вавилоняне, где римляне?), развеял их, как песок пустынь, смел с лица земли, а мы живем как раз потому, что соблюли заповеди, которыми господь отличил нас от остальных!
Уйдите от нас! Будьте прокляты! Да высохнут колодцы ваши, и жены ваши да пребудут бесплодными!»
Но такие мысли еще не приходили в голову жителям Поляны. Началось все как-то несерьезно, больше было похоже на шутку.
Случилось, что где-то в Черенине заболел брат сапожника Лейба Абрамовича, того, который в субботние вечера громким голосом распевал: «Ти-ри-ри! Та-ра-ра! Выйди, друг мой, встреть невесту!» Брат Лейба Абрамовича тоже был сапожник. Когда его в июле отвезли в больницу, Лейб на время переехал туда поработать за него. Поляна подождет, а семью брата в несчастье покидать нельзя: гемилут хасадим!
В Черенине жил богатый купец и корчмарь Зелиг Вольф; у него было двенадцать человек детей; а вместе с ним, женой и сестрами жены семья состояла из шестнадцати человек; и все носили обувь. За таких заказчиков надо благодарит бога! Зелиг Вольф договорился с Лейбом Абрамовичем, чтобы тот к осени починил для его семьи старую обувь и сшил новую. Он отвел Лейбу во дворе отдельный сарайчик, выдал ему из лавки кожу, щетину, деревянные гвозди и навалил в углу целую кучу старых ботинок.
Лейб принес от брата инструменты и начал сапожничать. У Зелига Вольфа был сын Герш, ученик седьмого класса мукачевской гимназии. Он каждый день до полудня просиживал у входа в сарайчик, болтая с Лейбом Абрамовичем. Может, отец посылал его наблюдать за сапожником, может, просто от скуки или ему хотелось похвастать своими познаниями… Так или иначе, он стал рассказывать Абрамовичу о вселенной, о науках, о сионизме и социализме, читал ему газеты, показывал картинки в книжках. Пусть бы все это делал гой, — они верят всякой чепухе… Но еврей, который учится в Мукачеве на доктора!
Перед Лейбом Абрамовичем, жадным к знанию, открывались совершенно неожиданные просторы, и он кидался в них с упорством и яростью отчаянного мореплавателя. В сарайчике Зелига Вольфа много спорили и мало работали.
— Надрываться для капиталиста! Очень нужно! — говорил Герш.
Совсем затуманил он мозги сапожнику.
И вот, сбитый с толку, Лейб Абрамович в августе, когда его брат вернулся из больницы, уехал в Поляну. Он начал болтать всякую чепуху, вроде того, что земля круглая и что она вертится. Лейб Абрамович весь зарос: окладистая рыжеватая борода его начиналась от самых глаз, а волос у него было столько, что их хватило бы на троих, и, когда он на улице перед своей хатой рассказывал смеющимся евреям о новой науке, вся его львиная физиономия словно щетинилась от азарта, а глаза так и горели.
Евреи смеялись еще громче: «Как же, олух ты этакий, дома не падают?» Он в бешенстве бежал к себе в хату и тотчас появлялся опять с полотенцем и горшком воды; взяв в руку оба конца полотенца, он в сгибе его ставил горшок и начинал все это крутить, доказывая таким способом, что дома не должны падать.
Евреи покатывались со смеху.
Но старому Мордухаю Иуде Файнерману, глядя на эти сумасбродства, было не до шуток.
Однажды в будний день после молитвы «Майрив», когда молельню уже окутал вечерний сумрак, он отозвал Лейба в угол и, тыча ему в грудь длинным указательным пальцем, медленно, строго произнес:
— Ты болтаешь на селе всякий вздор. Люди над тобой смеются. Но я не смеюсь, нет. Потому, что так вот всегда начинается раскол в еврействе. Предупреждаю: если ты не перестанешь, придется вмешаться общине, вмешается раввин. Помни это!
Он повернулся и скрылся в сумраке молельни, — всеми уважаемый святой Мордухай Иуда Файнерман.
Но Лейб Абрамович готов был жизнь отдать за вновь обретенную правду. Бог знает, почему именно сапожникам приходят в голову бунтарские мысли; этого никто еще не исследовал, но, может быть, это как-нибудь связано с их ремеслом, с запахом кожи, с их мужественным характером. Лейб Абрамович ходил в Черенин за новой мудростью. Сразу после празднования субботы, каждое воскресенье, еще до рассвета, пробегал он долиной по дороге — тридцать километров туда, тридцать обратно, возвращаясь домой поздно ночью, — только чтоб поговорить с Гершко и облегчить душу от тяжести проблем, мучивших ее всю неделю.
— Откуда шел свет, который бог сотворил в первый же день, между тем как солнце и месяц — только на пятый?
Или:
— Если в земном шаре просверлить большую дыру и бросить в эту дыру сапожный молоток, выпал бы он с другой стороны или остановился бы посредине и так и повис там прямо в воздухе?
Но многие вопросы Лейба касались самых основ философии, и на них не мог ответить даже всезнающий Герш.
— Ты сказал, что за вселенной больше ничего нет! А что такое ничего? Там тьма? Но ведь тьма — что-то!
Кончались все их разговоры политикой, и, напичканный этой мудростью, Абрамович возвращался домой только ночью. В его полянской мастерской стали собираться для беседы: кузнец Сруль Нахамкес, молодой Эйзигович, Мошко Мендлович, элегантный Шлойме Кац. Лейб Абрамович выкладывал все, что знал. Он говорил о бедных и богатых.
