Иногда фермерша выносит из дома стулья, мы садимся и разговариваем. Лица становятся в сумраке светлыми пятнами, и остаются только слова. Они расспрашивают нас о войне, о Париже. Они слушают нас, как будто мы люди с далеких континентов. Им нравится, когда им рассказывают о голоде и дефиците еды в городах, о трудностях и ужасных условиях жизни в густонаселенных районах. О бомбежках. Тогда в их глазах загораются искорки иронии, и я чувствую, что улыбка становится сокращением сотен морщин, каждая из которых выражает скрытую радость, Schadenfreude[768], прикрытое словами сочувствия. Городские, всегда гордые и высокомерные, презрительно самоуверенные, с отвращением смотрящие на их грязные руки и навоз перед домом, находятся сейчас в их власти. Приезжают, унижаются, скулят и платят любые деньги. Льстят, присылают подарки и просят. Местные жители это видят и смеются. Продавая, принимая деньги, они прежде всего дают понять, что одаривают, потому что «им так нравится». Пусть городские не думают, что важны только деньги.

Мы им нравимся. Они инстинктивно чувствуют, что все, что их окружает, что стало чужим и экзотическим для француза из города, лично нам понятно. Мы рассказываем о Польше, о нищете в деревнях, о тяжелой борьбе с капризным климатом. У них половина работы делается сама. А когда мы восхищаемся красивой старой мебелью, переходящей из поколения в поколение, тяжелыми комодами и большими шкафами с металлической фурнитурой, они чувствуют, что наш восторг искренний, и не воспринимают его как лесть.

Мы возвращаемся в темноте. Tихо урчат велосипедные динамомашины, замаскированный свет фар освещает асфальт перед нами. Где-то вдалеке ухает сова, а на темном граните неба летучие мыши рисуют замысловатые линии.

19.8.1943

Cегодня все утро я писал письма. Не люблю их писать, у меня никогда не получалось писать кратко. Обычно они касаются тем, которые я не мог обсудить лично. И пока писал, я подумал о том, насколько мы утратили сегодня умение писать письма. Сегодня это уже не письма, а сообщения в телеграфном стиле или телефонные звонки по льготному тарифу, только на бумаге. У кого нет денег на телеграмму или телефон, тот пишет «письмо». Из современной жизни исчезла переписка, а вслед за ней или, может быть, одновременно искусство общения. Люди перестали быть чувствительными к стилю и форме общения, как письменного, так и устного. В обеих областях преобладает индустриально-коммерческий стиль. Жаль. Жаль прежде всего, что переписок многих хороших писателей и великих мыслителей нашей эпохи не будет только потому, что эти люди смогли пообщаться с другими иным образом, а не с помощью писем. Не будет тех коротких записок, которые так много говорят. Как, например, записка Бальзака: «Мой дорогой Поспер (он в спешке пропустил „р“), приходи сегодня вечером к Лоран-Жану, там будут хорошо одетые бл…, Бальзак». Самое ценное у Флобера — его переписка. Может, именно потому, что он не придавал письмам большого значения и не зацикливался на стиле.

Я продлил себе отпуск на два дня, и мы уезжаем только двадцать четвертого. Часть вещей мы отправим автобусом в Ле-Ман, а сами поедем на велосипедах. Это, наверное, последний военный отпуск. В следующем году, наверное, не получится поехать. Война длится уже четыре года, но для Франции она еще не начиналась. Для нее и в значительной степени для других стран она начнется только после войны. Немцы создали равновесие, которое на самом деле является чудовищным по своим последствиям дисбалансом. Когда оно нарушится, будет неописуемый хаос. Французы смеются, когда я говорю им копить на потом. Когда я говорю фермерам, чтобы они уже сейчас инвестировали содержимое своих тюфяков в инвентарь и здания, потому что то, что сейчас стоит 100 франков, будет стоить после войны 500, они смотрят на меня с подозрением.

Мы же наслаждаемся этими спокойными моментами и откладываем их про запас. В этом году не должно произойти ничего особенного. Могут занять Италию, Германия будет сдавать позиции в России, и игра продолжится. Однако в высадку союзников я не верю. Второй фронт надо отложить на потом. Пока что по ночам над нами летают тучи тяжелых бомбардировщиков, направляющихся в Германию или Италию. Полчаса, иногда час слышен однообразный рев сотен тысяч лошадиных сил, глубокий и зловещий. Летят «Галифаксы», «Стирлинги» и длинные «Ланкастеры». Их можно узнать по разбросанным ими же фотографиям. Рев их люди слушают с волнением. Естественно, здесь его слушают спокойно… В Париже он нас волнует, но по-другому.

Проходят дни тихие, солнечные. Погода восхитительная, августовская жара. Пахнут разогретые деревья, камни и земля. Во второй половине дня они будто в дымке, а придорожные кусты ежевики все в пыли. Издалека доносится приглушенный гул электрических молотилок. Машина тихонько заглатывает пушистые снопы, тормозит, преодолевает усилие и, выбросив солому, начинает гудеть громче, свободнее. Вдали раздается пронзительный свист небольшого, узкоколейного локомотива, который угрожающе гудит и шипит, желая казаться взрослым. Мигают среди деревьев миниатюрные красные и зеленые вагончики, извиваясь и крутясь, как поезд на карусели.

Немного отдохнув после обеда, мы идем в гараж за велосипедами. Прищуриваем ослепленные солнцем глаза, а внезапный переход из прохладной комнаты в раскаленный сад вызывает озноб. Бывают моменты, когда хочется не ходить, а плавать в воздухе. Руки и ноги становятся ленивыми, мысли путаются. Чувствуешь себя, как муха на старой липучке: не успеет отклеиться в одном месте, как прилипает в другом. Мы садимся на велосипеды и едем. Просыпаемся только в тени деревьев, над водой или в освежающей прохладе больших папоротников. Ищем грибы и сушим их на солнце. Едим крупную ежевику, горячую и сладкую. Запахи пробуждают воспоминания и наполняют туманом тоски… Мы разговариваем. Наедине мы все острее чувствуем. Любовь и дружба… Нужно только понимать, всегда стараться понимать. Любовь? Как все, так и она требует обычной, повседневной работы. Даже любовь нельзя пускать по ветру, без руля. Нет ничего более ошибочного, чем так называемые непогрешимые инстинкты.

21.8.1943

Сегодня я поехал с местным парнем в Сент-Сюзан. Это маленький городок в 30 км от Жуэ, признанный (classé) памятником архитектуры. Молодой человек закончил «Arts et Métiers»{85}, ему 22 года, и у него диплом инженера. Но он типичный здешний fils à papa[769]. В меру самоуверен, в меру ограничен, много благих намерений, несмотря на шестнадцать лет интеллектуальных пыток, которым его безнаказанно подвергали. Я изучаю его как типичный продукт