я действительно понимаю поваренка в Бастилии и завидую ему. Я завидую ему и понимаю его в те моменты, когда мне нужно написать письмо, а в магазине у мэра нет чистой белой бумаги, есть только линованная, и мне приходится вырвать несколько листов из этого дневника и писать на них. Потому что истерический анархизм, может, и глупый, но он сильнее меня, считает письмо на линованной бумаге ограничением индивидуальности человека, его личности. Я понимаю это, когда хожу в Париже по учреждениям и вижу растущие горы бланков, заметок, отчетов, тайных и явных анкет. Когда каждый из нас фигурирует не как человек, а как номер, и к нам относятся как к бланку из картотеки, куда более важному, чем человек, чем я, величайшее исключение, каким я являюсь по природе, будучи человеком. Когда я сопровождаю на врачебную комиссию рабочих, подлежащих депортации, где их осматривают кое-как, отправляя как скот на бойню, когда я думаю о миллионах людей за проволокой, в камерах и когда я боюсь представить, что там происходит, — я понимаю поваренка в Бастилии и понимаю, как человека может возбудить прикосновение в кармане к спичечной коробке и к тупому ножу.

Здесь я отдыхаю. Завтрак в номер, одевайся как хочешь. Рубашка, льняные брюки и эспадрильи. Мы идем в поля, взяв с собой книгу, не собираясь ее читать. Окрестности холмистые. Между холмами узкие проселочные дороги. Большие луга, окруженные живой изгородью. Пасутся коровы и овцы.

12.8.1943

Наш стол пополнился одним человеком, который стал его украшением. Граф де Р., до вчерашнего дня мучившийся maladie de vacances[763], то есть несварением желудка, появился сегодня впервые с момента нашего приезда. Мы узнали о нем из рассказов наших собеседников. С первой минуты я почувствовал к нему симпатию, а за десертом мы окончательно поняли друг друга. Нет, наверное, ничего приятнее, чем установление отношений в ходе разговора, движущегося вверх по спирали. Граф де Р., высокий, красивый, в возрасте немногим за 40 лет, типичный образец французской аристократии, возможно, не глубокий, но тем не менее интересный и обаятельный. Люди этого типа демонстрируют превосходную технику, сноровку и свободу. Абсолютная легкость передвижения в любой ситуации, в любой роли. Отличная способность делать зарисовки — неподдельное мастерство. Тонкое остроумие и естественность. Восхитительное отсутствие «серьезности», «серьезности» людей, которые проживают жизнь от «А» до «Я» и, даже дойдя до конца алфавита, не могут забыть его начало.

Граф де Р. начал жизнь с буквы «П» — отсюда чистота его видения, нереалистичный взгляд на низшие сословия и по-детски наивное мнение о низах. Граф де Р. — демократ и крестьянофил. Его демократизм и крестьянофильство настолько идеальные и абсолютные, его мнение о совершенстве и достоинствах народа настолько запредельное, что может сложиться только у аристократа, 20-летнего молодого человека (и то не в нашу эпоху) или у идеалиста, склонного к интеллектуальной абстракции. Но этот идеализм, который возникает главным образом в сухих, жестких формах, идеализм Робеспьера, у него проявляется в форме сердечности, сентимента и доброжелательности. Его идеи об облагораживающем влиянии природы взяты из идеологии Жан-Жака Руссо, а единственно приемлемой социологией для него является социология Ш. Фурье с его фаланстерами. Он — наследник той части французской аристократии, которая вызвала революцию и, находясь перед лицом гильотины, улыбалась, все еще веря во bonté innée du peuple[764]. Поэтому его суждения, несмотря на их крайность, не вызывающие и не провокационные. К ним можно относиться так же, как и к коллекционированию почтовых марок. Это безобидная навязчивая идея; сразу чувствуется, что если бы у этого человека была возможность реализовать свои идеи на практике, он, слава богу, не смог бы этого сделать. Его великая врожденная культура в данном случае явилась бы естественным тормозом. Видя людей этого типа, понятно, почему фашизм взводит курок пистолета при слове «культура», почему фашисты и коммунисты уничтожают всех тех, кому присущи реальные признаки культуры. Эти идеологии знают, что человек такого типа им не нужен. Будучи неспособным к экстремизму, к решительным действиям, доходящим до предела, он бросает вызов любому тоталитаризму, черному, коричневому или красному, и заражает других.

Культура в понимании француза — это уравновешенность. Граф де Р., несмотря на свой фурьеризм и веру в доброту людей, уравновешенный. Его крестьянофильство и демократизм, однако, являются манией, которую его семья осуждает и использует в своих интересах, считая его недееспособным и пытаясь с помощью этой уловки лишить его наследства. Наследством является близлежащий замок — cum boris et lasis{81}. Граф де Р. сейчас живет в Жуэ рядом с замком, чтобы иметь возможность пресечь планы брата, желающего единолично унаследовать замок. Замок опечатан, доходы от аренды идут нотариусу, никто ничего с этого не имеет, и процедура наследования продолжается. Граф де Р., как бывший военный, атташе французского посольства в Вене и в Лондоне, теперь живет на скромную пенсию. Его брат, богатый промышленник, тянет время и затягивает судебное разбирательство о наследстве, чтобы вынудить брата отказаться от прав. Когда видишь таких людей, сразу приходит на ум чудесный по своей актуальности комментарий де Ривароля{82}: «Есть люди, которые от всего своего состояния не получают ничего, кроме страха потерять его». Граф де Р. и его брат в настоящее время действительно не получают ничего. Что еще хуже, другие тоже ничего не получают… Эти истории о наследстве во Франции бывают совершенно средневековые.

За вкусным бисквитом с кремом мы говорим о нынешней реальности, прыгаем с темы на тему. Человек? Если сегодня человек имеет столь ничтожную ценность, то в первую очередь потому, что он забыл свою настоящую ценность, сам себя в области духа оценивает слишком дешево и что он потерял чувство своей уникальности, кем бы он ни был. Произошла внутренняя девальвация и умаление человека в человеке. Одно это могло привести к тому, что еще пятьдесят лет назад казалось невозможным.

Быстро обмениваясь мыслями, состоящими порой из полутонов, мы обрисовываем ситуацию, определяя положение, в котором оказались. Нас учили воспринимать все буквально, «толерантное» мышление не приветствовалось. Нас всех учили придавать значение словам, а не смыслу. Мы разучились искать смысл, запутывая словами следы разумных поисков. Весь девятнадцатый век не делал ничего другого, как только учил людей придавать смысл словам, высказанным великими умами с большим или меньшим чувством ответственности. Мы погрязли в неясной схоластике, которая привела, возможно, к величайшему парадоксу нашего времени: поколение, воспитанное в культе реальности, совершенно потеряло ощущение реальности. Современный человек — это в большинстве случаев барограф. Как барограф записывает изменения атмосферного