к многим соответствующим тирадам Салтыкова-Щедрина пятидесятых-шестидесятых годов; очерк спокойной, безропотной кончины простого человека как бы предваряет рассказ Л. Толстого «Три смерти». Острое чувство социальных несправедливостей, сочувствие к униженным говорят о родстве его прозы с магистральными проблемами русской литературы.

Дружинин думает об улучшении жизни своих крестьян (см. записи от 23 сентября и 22 ноября 1853 г.), он сочувствует солдатам в их тяжкой армейской жизни. Поверхностные «воинственные» очерки, касающиеся событий Крымской войны, вызывали у него отвращение именно в связи с раздумьями о солдатских судьбах. Когда 8 октября 1854 г. Дружинин описывает, как его крестьян сдают в рекруты, он при виде народного горя не удерживается от гневных слов в адрес «всех бесстыдных мерзавцев, толкующих о трофеях, военной славе и прочем в таком роде». Трезвые очерки офицерской и солдатской жизни, содержащиеся в Дневнике (см., например, запись от 10 августа 1845 г.), многое разъясняют в художественных произведениях Дружинина (см., например, описания военных сцен и прямые антивоенные тирады в «Рассказе Алексея Дмитрича»).

Дружинин, несомненно, по воспитанию и убеждениям был деятелем либерально-дворянского лагеря, даже «аристократом». И многие его высказывания подчас как-то не вяжутся с демократизмом (для сравнения напомним: М. Бакунин, к примеру, несмотря на революционно-демократические принципы, в быту часто вел себя как настоящий барин и законченный эгоист). Когда мы читаем прямые политические высказывания Дружинина, в том числе и в Дневнике, то в них чаще всего соседствуют откровенно либеральные воззрения с откровенным же политическим антидемократизмом (см., например, запись от 17 сентября 1845 г.).

Мировоззрение Дружинина вобрало устои, свойственные людям его круга, его домашней среде, офицерской аристократической молодежи Пажеского корпуса. Но общий дух эпохи, писательская среда (Григорович, Боткин, Анненков, Тургенев), в которой он вращался, поддерживали его либеральные настроения. Была, однако, и другая среда, которая тоже оказала существенное воздействие на воззрения писателя: было солдатское и крестьянское окружение. И был деятель большого влияния — Белинский... Органический душевный демократизм тянул Дружинина к художнику Федотову, поэту и критику Ап. Григорьеву, драматургу Островскому — об их творческих и человеческих достоинствах он оставил ценные заметки как в Дневнике, так и в статьях.

В личности, в привычках, в поведении Дружинина смешивались разнородные стихии, в Дневнике запечатлен противоречивый образ писателя. Мы ради исторической правды не должны закрывать глаза на «аристократические» пристрастия Дружинина, что, конечно, существовало (отметим органическую психологическую несовместимость Дружинина с кругом литераторов-семинаристов по образованию и воспитанию). Но не следует прямолинейно воспринимать дворянское «джентльменство» Дружинина. Как видно из Дневника, «аристократизм» автора оказывается защитной реакцией против тех же «аристократов», представителей «света», против пошлого мира офицеров и чиновников и даже против собственной семьи (с матушкой и братьями, между прочим, Дружинину трудно жилось под одной крышей). И в этом же контексте следует читать частые пассажи в Дневнике относительно одиночества и чуждости миру, обществу: «Он был чужестранец, как и я» (16 августа 1855 г.). Эти слова оказываются грустной констатацией реальности, которую следовало бы изменить. Как счастлив бывал Дружинин, когда ему удавалось сблизиться с людьми, живущими близкими ему духовными и творческими интересами!

Природные и еще усиленные воспитанием и привычками Дружинина качества «джентльмена» — аккуратность во всем, от дел до одежды, точность, сдержанность, ответственность, владение собой — давали подчас повод знакомым то шутя, то серьезно называть его «дэнди». Но ведь эти черты его личности нисколько не свидетельствуют о противостоянии демократическому идеалу. Многое, что сам Дружинин истолковывал как «дэндизм», на самом деле оказывалось глубоко человечным. Таков, например, лейтмотив, проходящий сквозь весь Дневник, да и вообще сквозь всю жизнь писателя: стремление к ограничиванию своих потребностей, довольство малым, постоянное благодарение судьбе за доставленное ему счастье. Есть два противоположных человеческих типа: одни бранят судьбу за недоданное им в жизни, другие же благославляют ее за то, что она им дала. — Дружинин явно принадлежал ко второй категории. Более того, он готов был не только благодарить судьбу, но и упрекать себя за то, что он не пользуется данными ему возможностями и не работает в полную силу. А ведь он был постоянно болен, слаб, труд и напряжение были для него нелегки, но Дружинин и здесь был настоящим джентльменом, он не любил распространяться о своих болезнях и жаловаться. Проницательный Тургенев однажды сказал Дружинину: «...у вас счастие зависит от ровного характера <...> Вы проживете не очень долго, однако ж не мало. Будете счастливы, или, скорее, не будете несчастливы» (Дневник от 16 января 1854 г.).

Может показаться, что другой лейтмотив и Дневника, и художественных произведений, и очерков — пафос наслаждения — противоречит выше сказанному. Нисколько. Прежде всего следует учесть, что радикальная европейская и русская общественная мысль сороковых годов (европейская даже раньше) идею наслаждения жизнью связывала с раскрепощением человека от феодальных и буржуазных пут (социальных и нравственных), от догм христианского аскетизма, связывала с правом человека на полное счастье. И все утопические социалисты, особенно Ш. Фурье, и писатели типа Жорж Санд, и радикальные публицисты Франции ратовали за радости бытия как за один из самых существенных аспектов личного счастья. То же самое мы наблюдаем в философской мысли, особенно у немецких левогегельянцев. Л. Фейербах сделал борьбу за счастье человека, за его право на счастье и на наслаждение одной из самых главных своих философских и социологических тем. Как он подчеркивал во «Фрагментах к характеристике моей философской биографии» (1846), «разумное наслаждение настоящим составляет единственную разумную заботу о будущем»[1221].

Проблема счастья и наслаждения очень много занимала Белинского и Герцена, она перейдет от них к шестидесятникам, к Чернышевскому и Писареву. Так что Дружинин отнюдь не противостоял общей демократической линии в истории русской и западноевропейской общественной мысли. Поэтому, когда он в записках от весны 1847 г. провозглашает: «Жизнь есть наслаждение», ратует за гармоничное развитие и проявление всех свойств и способностей человека, а затем отмечает, что в современном неблагополучном обществе человек испытывает не наслаждение, а страдание, и чем более развитой человек, тем этих страданий больше, то здесь Дружинин находится в русле самых радикальных принципов современной ему этики.

Наслаждение Дружинина, разными видами искусства, науками, товарищеской беседой, поездками или прогулками запечатлены с талантом большого литератора. Он не любил крайностей — ни жеманства, ни аскетизма, ни бездуховной чувственности. Да и не следует преувеличивать вообще его тяготение к земным радостям, хотя за ним (как и за Боткиным) утвердилась еще прижизненная «худая» слава «чернокнижника». Но достаточно внимательный читатель фельетонов и Дневника удивится такой славе — слишком много блеска, таланта, да и наивности во всех описанных там