В конце своего выступления, глядя прямо в камеру, Петр Пустынник просто-напросто объявил, что вернулся на Землю, чтобы сменить антипапу[56] Урбана IX и приступить к воссозданию НХИ. Он сразу попросил прощения за отвратительный обман, который покрывал своим молчанием, и поклялся, что отныне посвятит все свои силы помощи человечеству в обретении жизненной энергии, которую оно утратило в Войне одного часа, а также и в главном – в обретении достоинства и свободы.

Четыре месяца, проведенные в камере, ничуть не умалили присущего Петру необычайного дара убеждения, и гневные толпы во всех странах бывшей НХИ возвели его на пьедестал. Руководители всех рангов поняли, что вынуждены признать его легитимность. Несмотря на все свои прегрешения, Петр Пустынник в глазах народов стал тем, кто осмелился восстать против Урбана Девятого.

Разумеется, в этом была некоторая натяжка. Однако мы все знаем, что, когда нужно донести послание до максимально большого числа людей, важно, чтобы оно было простым и внятным. А в голограммной записи, которую все видели, антипапа решительно требовал головы Петра Пустынника. Этого оказалось достаточно, чтобы превратить последнего в самого непримиримого и пламенного оппозиционера.

Между прочим, когда мы вызволили его из камеры, чтобы предложить взять на себя эту роль, он запротестовал, утверждая, что более не имеет морального права. Я возразил, что ему как раз представляется случай частично исправить то зло, которому он содействовал, и вывести человечество на новую дорогу.

– Павел Седьмой объявил, что первым его решением как нового верховного понтифика станет отмена указов его предшественника, – продолжил я. – А конкретнее, последнего указа относительно десятого крестового похода.

Танкред сложил утварь в сундук, потом вернулся и устроился на ковре у очага.

– Десятый крестовый поход… Какое безумие.

Мой друг жестом предложил мне сесть рядом с ним и принялся разжигать головешкой ук’тис.

– Ты стал настоящим кочевым атамидом! – с улыбкой заметил я. – Настоящий ата’ук меранк’нетх.

– Я стараюсь. Но мне еще далеко до твоего владения их языком. С произношением совсем не ладится.

Шарики сухих листьев заалели. Танкред бросил головешку обратно в огонь.

– Перед тем как Петр отбыл, – снова заговорил он, – я слышал вашу с ним беседу о старинной политической системе…

– Демократии.

– Ты правда думаешь, что после стольких десятилетий феодального строя это еще возможно?

– Не знаю, но, похоже, он настроен попробовать. Мне кажется, он здорово переменился. Непримиримый фундаменталист, каким он был, умер на Акии. Судя по всему, он действительно хочет придать религии новый образ, сохранив послание надежды и братства, но очистив ее от напластований лжи, которые и привели, наряду со многим прочим, к этому абсурдному крестовому походу. Можно только пожелать ему успеха. А демократия представляется как раз той политической системой, которая наиболее приспособлена к сосуществованию с миролюбивой религией.

– Похоже, ты искренне в этом убежден, но где взять уверенность, что новая система так хороша, как ты говоришь?

– Согласись, что хуже предыдущей она не будет!

– Не спорю! – улыбнулся Танкред. – Но ты не ответил на мой вопрос. Мне всю жизнь твердили, что именно из-за этой системы и разразилась Война одного часа.

– Чистая пропаганда! Человечество уничтожило себя не из-за демократии, а из-за глупости, вот и все. Еще больше власти, еще больше оружия, и вот в один прекрасный день все летит вверх тормашками. Демократия тут совершенно ни при чем. Когда-то о ней говорили, что она «наименее худшая» из систем. А значит, хоть она и несовершенна, ничего лучшего пока не нашли.

Танкред какое-то время обдумывал эту мысль, потом поднялся и достал нечто вроде атамидского чайника.

– Выпьем за это! Я сделаю чай.

Питье, о котором шла речь, заваривалось на траве, атамиды готовили его вечером после последней трапезы. По правде говоря, к настоящему чаю оно имело мало отношения. Однако из всего, что пили на Акии, только оно максимально напоминало чай.

– Ну и как тебе понравился такой способ путешествовать? – задумчиво поинтересовался я.

Танкред повернулся ко мне и приподнял бровь – заодно я заметил, что брови у него почти отросли.

– Путешествовать как?

Я кивнул на звезды:

– Ну, как это сделал ты… сквозь пространство, напрямик…

Танкред повесил наполненный водой чайник на пику, которую под углом воткнул в землю над огнем.

– Трудно объяснить. Совершенно не чувствуешь перемещения. У меня было ощущение, что я… обнял ночь.

– Обнял ночь? На мой взгляд, довольно туманная метафора.

– Знаешь что? – заявил Танкред, снова усаживаясь напротив меня. – Спроси лучше Юс’сура. Уверен, он погоняет тебя туда-сюда, просто чтобы дать попробовать!

– Брось, ты же прекрасно знаешь, что злоупотреблять этим нельзя… Слишком уж… энергетически затратно для Нода. И потом, я не уверен, что готов…

– В конечном счете это не так уж отличается от того, что Юс’сур показал, когда перед тем разделил восприятие с нами обоими напрямую.

Я никогда не забуду момент, когда из своей кельи в пещерах Предок обратился ко мне и к Танкреду, пока мы, беспомощные и растерянные, смотрели каждый на своем экране обращение Урбана. Я был так потрясен всей ситуацией, что даже не сразу понял, что со мной общаются мысленно. Сначала я подумал, что это Танкред что-то говорит мне в наушник.

Когда Юс’сур поделился своим восприятием, когда он показал, что именно предлагает сделать, у меня перехватило дыхание. А мне-то казалось, будто это я иногда перебарщиваю с безумными идеями, но тут меня положили на лопатки.

Для начала реальность Котелка стерлась из моего поля зрения, сменившись образом Танкреда в боевом экзоскелете, стоящего в оперцентре рядом с Клотильдой. Я не имел представления, как Юс’сур, находящийся в восьмистах километрах оттуда, мог их видеть и показывать мне. Как и в первый раз, когда Тан’хем разделил свое восприятие с бесшипниками, то, что я видел в уме, было странно изменчивым, словно отражение в зеркале, которое то сжимается, то расширяется. Внезапно Танкред исчез. Просто-напросто испарился, словно поглощенный очередным сжатием. Потом зрение-мысль Юс’сура спуталось, и туманные картины замелькали в таком ритме, что я не мог ничего различить. Когда ви́дение наконец стабилизировалось, я увидел Акию из пространства.

Это было поразительно. Перед моими глазами расстилалась вся планета с ее десятками тысяч прекрасно различимых провалов, холодными безводными пиками, за которые цеплялись редкие облака, плавающие в атмосфере. Чуть правее медленно, но неотвратимо надвигался терминатор[57], постепенно разворачивая ночной занавес над всеми областями планеты. Мне потребовалось немало секунд, чтобы понять, что я… что мы, должен уточнить, потому что Танкред разделял со мной ви́дение этой сцены, мы удаляемся от Акии, набирая скорость.