к 1 мая 1941 г. с обстоятельным анализом международного положения, поскольку это «могло раскрыть наши карты врагу»[1716]. Вообще в апреле – июне 1941 г. советское руководство вело столь осторожную внешнюю политику, что это дало ряду авторов повод говорить о политике умиротворения Германии[1717]. Однако известные на сегодня материалы не подтверждают эту версию.

«В связи с напряженным положением, сложившимся для СССР на Западе, – отмечалось в докладе ГУПП, – огромное значение приобретает заключенный советским правительством пакт о нейтралитете с Японией. Этот пакт, временно предотвращающий столкновение СССР с Японией, и в известной мере гарантирующий наши дальневосточные границы, является новой победой мудрой сталинской внешней политики. Заключение пакта со стороны Японии является, несомненно, попыткой обеспечить безопасность своих северных границ с тем, чтобы с большей силой ударить на юге, очевидно, в направлении Британской Малайи, Сингапура, Филиппин и т. д. […] На данном историческом этапе интересы СССР и Японии в отношении сохранения мира на их совместных границах совпали, правда, по различным, диаметрально противоположным соображениям. СССР не намерен вмешиваться в драку Японии с США и обещает Японии соблюдать строгий нейтралитет. В свою очередь Япония отказывается от антисоветских авантюр на наших границах. В этом основа пакта Японии и СССР на данном этапе»[1718].

Оценка Москвой советско‐японского договора о нейтралитете от 13 апреля 1941 г. показывает, что советское руководство было хорошо знакомо с обстановкой на Дальнем Востоке и знало о приготовлениях Японии к войне с Англией и США. Япония была заинтересована в нейтралитете СССР на период войны на Тихом океане[1719]. Советский Союз, в свою очередь, был заинтересован в отвлечении внимания Англии и США от европейских проблем и в нейтралитете Японии на период разгрома Германии и «освобождения» Европы от капитализма. Таким образом, интересы Японии и СССР действительно совпали, но не по «диаметрально противоположным», а по одинаковым причинам: советско‐японский договор должен был сыграть для Дальнего Востока ту же роль, какую сыграл для Европы советско-германский договор о ненападении, а главное – он должен был обеспечить советскому руководству свободу рук в Европе.

Одновременно с разработкой всех этих директив началась целенаправленная переориентация советской пропаганды на воспитание населения в духе «всесокрушающей наступательной войны», на серьезное идеологическое противоборство с Германией и ее союзниками. Картина этих приготовлений подробно освещена в исследованиях В.А. Невежина[1720]. Самое важное, что эта деятельность не ограничивалась кабинетами руководящих работников пропагандистских структур, а затрагивала пропаганду, которая велась в войсках и среди населения.

Перестройка пропаганды в армии с задачей «воспитывать личный состав в воинственном и наступательном духе, в духе неизбежности столкновения Советского Союза с капиталистическим миром и постоянной готовности перейти в сокрушительное наступление» началась в соответствии с решением Главного военного совета от 14 мая 1941 г.[1721]. На следующий день в войска была отправлена директива «О политических занятиях с красноармейцами и младшими командирами Красной Армии на летний период 1941 года», в которой указывалось, что «о войнах справедливых и несправедливых иногда дается такое толкование: если страна первая напала на другую и ведет наступательную войну, то это война считается несправедливой, и наоборот, если страна подверглась нападению и только обороняется, то такая война якобы должна считаться справедливой. Из этого делается вывод, что Красная Армия будет вести только оборонительную войну, забывая ту истину, что всякая война, которую будет вести Советский Союз, будет войной справедливой»[1722]. Со второй половины мая 1941 г. в войсках началась демонстрация антифашистских фильмов, снятых с проката осенью 1939 г.[1723], были записаны песни о войне с фашистами, начавшейся с наступления Красной армии[1724].

Для поддержания боевого наступательного духа командного состава Красной армии в мае 1941 г. (подписана в печать 5 мая) была переиздана брошюра В.М. Фрунзе «Единая военная доктрина и Красная Армия», содержание которой перекликалось с вышеприведенными документами. Анализируя доктрины Германии, Франции и Англии 1914 г., автор делал вывод, что военная доктрина любого государства «определяется характером общей политической линии того общественного класса, который стоит во главе его» и должна соответствовать «общим целям государства и тем материальным и духовным ресурсам, которые находятся в его распоряжении». Поскольку главной целью СССР является построение коммунизма во всем мире, необходимо сокрушить враждебное капиталистическое окружение, а значит, предстоит упорная и непримиримая борьба. «И нужно вполне осознать и открыто признать, – писал Фрунзе, – что совместное параллельное существование нашего пролетарского Советского государства с государствами буржуазно-капиталистического мира длительное время невозможно… Это противоречие может быть разрешено и изжито только силой оружия в кровавой схватке классовых врагов. Иного выхода нет и быть не может». Для этого необходимо крепить советскую военную мощь, учитывая, что «самим ходом исторического революционного процесса рабочий класс будет вынужден перейти в наступление на капитал, когда для этого сложится благоприятная обстановка… Отсюда вытекает необходимость воспитывать нашу армию в духе величайшей активности, подготовлять ее к завершению задач революции путем энергичных, решительно и смело проводимых наступательных операций»[1725].

В конце мая – начале июня 1941 г. огромным тиражом был издан и отправлен в войска западных приграничных округов «Русско-немецкий разговорник для бойца и младшего командира», содержание которого должно было помочь советским воинам действовать среди немецкоязычного населения и облегчить тем самым «освободительную миссию»[1726]. Согласно воспоминаниям члена Военного совета 16‐й армии А.А. Лобачева, находившегося 10–14 июня 1941 г. в Москве, «при Военно-политической академии имени В.И. Ленина только что закончили работу специальные курсы членов Военных Советов и начальников Политуправлений. Я встретил здесь много старых друзей и товарищей. Большинство из них считало военный конфликт неизбежным, схватки не миновать. Начальник Управления политической пропаганды А.И. Запорожец пригласил на беседу группу руководящих политработников. Он заявил, что, по-видимому, работать придется в новой обстановке, ознакомил с директивой об усилении политической пропаганды в войсках и, в частности, о необходимости разоблачения реакционной сущности фашизма». Командующий 16‐й армией генерал-лейтенант М.Ф. Лукин также «считал, что война вот-вот начнется»[1727].

Естественно, что все это порождало слухи о предстоящей войне с Германией, которые были зафиксированы «компетентными органами» уже в середине мая 1941 г. 3‐е Управление НКО (Особые отделы) неоднократно информировало начальника ГУПП и другие заинтересованные инстанции о «нездоровых политических настроениях и антисоветских высказываниях» среди населения западных районов страны и военнослужащих Красной армии. Так, в ходе сосредоточения 75‐й стрелковой дивизии ЗапОВО к границе 12–13 мая были зафиксированы следующие высказывания. Красноармеец Радинков во время марша сказал: «Нас ведут на войну и нам ничего не говорят». Лейтенант Дашкевич заявил по поводу опровержения ТАСС от