на трибуну вышел октябрист С. И. Шидловский; он огласил декларацию блока. Наиболее острые места были из нее исключены. Министрам ставились в укор «неосведомленность, некомпетентность в вверенной им области и враждебность к общественности». Упоминалось, что еще не состоялся суд над Сухомлиновым, что «печать зажата в тиски»; высказывался укор новому руководителю министерства иностранных дел; правительству предлагалось «уступить место людям, готовым в своей деятельности опираться на большинство Гос. думы и провести в жизнь его программу». Заседание шло тускло; В. А. Маклаков, проходя мимо ложи журналистов, заметил: «А настоящего подъема нет».

Все переменилось с минуты, когда заговорил П. Н. Милюков. По общему отзыву, он в этот день «превзошел себя» в ораторском отношении. Лидер к.-д. не только выполнял задачу очередного выступления против власти. Ему нужно было уберечь от распада блок и укрепить свое положение лидера, поколебленное нападками слева. «Ничего серьезного не будет, – предупреждал он за два дня до заседания французского посла Палеолога, – но некоторые вещи придется сказать с трибуны. Иначе мы потеряем влияние у наших избирателей, и они перейдут к крайним левым».

П. Н. Милюков, согласно им же самим намеченной тактике, удары свои направил против Штюрмера. Он говорил о подозрительных личностях, окружающих премьера; обильно цитировал германские и австрийские газеты, иронически отзывавшиеся о том, что «панславистскую» политику призван проводить «немец» Штюрмер; упомянул по-немецки, что Neue Freie Presse еще в июле причисляла Штюрмера к партии мира, группирующейся вокруг молодой царицы[249]. Приводя свои разговоры с иностранными деятелями, бросая намеки на какие-то «германофильские салоны», которые «из Флоренции перекочевали в Монтре», называя чиновников, приезжающих в Швейцарию, якобы от Штюрмера, П. Н. Милюков умело создавал впечатление, будто ему известно много больше того, что он говорит.

Только раз, когда он упомянул о записке правых в пользу сепаратного мира, которая будто бы сильно смутила союзников, – справа речь перебили возгласами: «Клеветник! Назовите имена!» П. Н. Милюков ответил, что в иностранной печати он прочел об этом с ссылкой на «московские газеты»…

Речь Милюкова слушали с огромным интересом и волнением; слушателям казалось, что перед ними приоткрывается завеса над тайнами закулисной правительственной политики.

«Мы будем бороться с вами, пока вы не уйдете, – говорил лидер к.-д. – Говорят, один член Совета министров, услыхав, что на этот раз Гос. дума собирается говорить об измене, взволнованно воскликнул: «Я, может быть, дурак, но я не изменник»[250].

Да разве не все равно, господа, ради практического результата – имеем ли мы дело с глупостью или с изменой. Когда все с большей настойчивостью Дума напоминает, что надо организовать тыл для успешной борьбы, а власть продолжает твердить, что организовать страну значит организовать революцию, и сознательно предпочитает хаос и дезорганизацию[251], что это, глупость или измена?»

Постоянно прерываемый бурными аплодисментами, Милюков закончил: «Именно во время войны и во имя войны, во имя того самого, что нас заставило соединиться, мы с ними теперь боремся. Мы имеем много, очень много отдельных причин быть недовольными правительством… Но все частные причины сводятся к этой одной общей: к неспособности данного состава правительства. (Аплодисменты). Это наше главное зло, победа над которым будет равносильна выигрышу всей кампании…»

На овации, устроенной П. Н. Милюкову большинством депутатов, заседание закрылось. Своей речью П. Н. Милюков достиг поставленных целей: оживил блок, укрепил свое положение лидера, нанес тяжелый удар правительству Штюрмера. Можно, однако, думать, что действительный эффект этой речи далеко превзошел истинные намерения оратора.

Неопределенность обвинений при всей резкости тона была чрезвычайно характерна. В сущности, «блок» ни в чем серьезном не мог обвинить правительство, кроме нежелания уступить место его кандидатам. В области внешней политики всего громче раздавались обвинения в том, что русское правительство не опубликовало свой проект польской автономии раньше, чем Германия (в конце октября) опубликовала свой. Практического значения это не имело, т. к. поляки более, чем обещаниями, интересовались реальным соотношением сил на театре военных действий. Русскую дипломатию также обвиняли в том, что она поддерживает греческого короля Константина: государь, действительно, считал, что несправедливо и нецелесообразно принуждать Грецию к вмешательству в войну. Но русский посланник поддерживал в то же время все шаги союзников, направленные к обеспечению интересов салоникской армии.

Во внутренней политике протестовали против того, что больной старик Сухомлинов из крепости был переведен под домашний арест. Говорили о «продовольственной разрухе», но по существу большинство Гос. думы (правая часть блока и правые) одобряло политику министерства земледелия. Жаловались на цензуру, забывая, что в союзных странах, особенно во Франции, цензура была много строже[252]. Но дело было не в частностях. Никто о них не думал. В страну с думской трибуны было брошено по адресу власти слово «измена». Было дано подтверждение, по внешности веское, зловещим слухам, роившимся в народе. Этого слова как будто только и ждали. Правительство распорядилось задержать речи Милюкова, Чхеидзе, Керенского, и газеты вышли с пустыми местами на месте думского отчета; тотчас же заработали в «общественных организациях», в частных домах и даже в правительственных учреждениях тысячи пишущих машинок и ротаторов; запрещенные речи в огромном количестве экземпляров стали распространяться по стране. Порою эти речи даже «дополнялись» и «усиливались». Упрощавшая молва в народе и в армии гласила: член Думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму…

П. Н. Милюков этого отнюдь не утверждал. Его речь была построена искусно: он только спрашивал, намекал, недоумевал; это не было обвинение, это не была клевета; это был скорее всего ряд инсинуаций. «Историческая речь, но она вся построена на лжи», – отзывался о ней В. Л. Бурцев. Сам автор, давая впоследствии объяснения[253], признал, что у него никаких реальных данных не было: он сказал не меньше, а много больше, чем знал на самом деле.

Правительство поспешило разослать союзным державам циркулярную телеграмму, опровергающую слухи о сепаратном мире. Оно продолжало запрещать в газетах помещение резких думских речей; но когда 3 ноября выступали В. В. Шульгин и В. А. Маклаков, их речи были распространены теми же кустарными способами. Листки «нелегальных» думских речей проникли широко и в армию через органы «Земгора».

В заседании 4 ноября военный министр Шуваев и морской министр Григорович (будто по совету министра народного просвещения гр. Игнатьева) взяли слово для заявления о том, что война, согласно воле императора, будет доведена до победы. Ген. Шуваев привел цифры поразительного увеличения военного производства. «Если сравнить с январем 1915 г., – говорил он, – производство 3-дюймов. орудий возросло в 8 раз, гаубиц – в 4 раза, винтовок – в 4 раза, тяжелых снарядов – в 9 раз, 3-дюймов. – в 19,7 раз, взрывателей – в 19 раз, бомб – в 16 раз, взрывчатых веществ – в 40 раз, газов – в 69 раз… Низко кланяться надо нашим