Шрифт:
Закладка:
Б. Таут. Венец города. Перспектива. Иллюстрация из книги «Венец города». 1919
Действие картины 2 происходит на фоне древнерусских куполов, пришедших из пьесы «Зеленый звук». Все их формы подчеркнуто странны и деформированы: «Черная стена, налево неожиданно поднимающаяся на темно-зеленый холм и сейчас же сбегающая вниз; на холме ритмично распределенные желтые штрихи в роде языков пламени; из-за стены на всем ее протяжении выглядывают купола – разных форм, величины, цветов, пестрот; по бокам холма и над холмом они превращаются в тонкие, узкие, полосатые башенки с шатровидными верхушками; небо очень темно-синее, испещренное зубчатыми облачками, напоминающими гвоздики, местами белые с цветными каемками и без них, местами пестрые; налево от холма крупное розовое облако с холодно-красными краями – оно состоит как бы из трех друг из друга вырастающих шаров; в стене посередине широкие, низкие, расписные, обитые желтыми железными полосами ворота; на сцене перед стеной несколько больших камней с трещинами; впереди, у рампы, почти в середине, направо и налево у кулис странные, большие растения»51. В начале картины этот пейзаж собирают невидимые плотники, которые произносят многозначительные слова «Солнце долой!»: «Черную стену! Давай черную стену! Стену давай!! Эй, стену!!! Купола, купола, купола – легче! легче!…Эй! Эй!! Долой солнце! Э-эй! Солнце долой!!!» На этом фоне, где образ России дан в гротескной форме, собирается множество персонажей, взятых из живописи Кандинского – боярин, странник, «влюбленные времени кринолина». На фоне трубных звуков, которые намекают на Страшный суд, нищий-мессия поет свои страдальческие куплеты:
Одинокий погибну
Живу лишь для масс
Еще до рожденья
Сколь многих я спас.
В картине з пейзаж имеет еще более искусственный характер: «Сзади направо высокий рельефный скалистый холм… Нечто напоминающее поток сбегает острыми углами сверху. Поток серебряный с черными продольными штрихами. На темно-буром холме светло-зеленые зигзаги орнаментального вида. Кое-где как бы растут из верхнего контура холма и отчетливо выделяются на черном небе белые прутья, иногда похожие по рисунку на умершие ели. Несколько схематично расположены по небу небольшие кудрявые облачка, напоминающие цветную капусту…Совсем налево близ рампы большой белый вздутый камень, на котором стоит очень большая ярко-красная (киноварь) неумело сделанная корова с вытянутой шеей и раззинутым ртом. Толстое ее вымя голубоватого тона». Пестро одетый хор разухабисто поет слова, которые возвращают к теме «грядущего вала»:
Эх! и важно провалился вал!
Эх! чудеснейший провал!
Эх! напрасно утекла от нас река!
Эх! готовит новую невидная рука!
В картине 6 два хора проникновенно убеждают не смотреть на одни обыденные вещи и смотреть на другие. Здесь также скрыты апокалиптические настроения: «Не смотрите на твердую воду и не на безвоздушную. А только на ту ярко-зеленую, которую хочется погладить, в которую хочется руку всунуть, которую хорошо бы полизать, выпить, с собой взять, которой будто и дышать можно, от которой в груди молодо, свежо, ясно, весело, надежно, от которой пахнет вечностью, которую можно видеть только под лодкой, которая так легка, так невинна, что нельзя ни понять, ни поверить, что она может лодку держать». Затем появляется уличная сцена, где среди шума и суеты играет шарманщик, и пейзаж одухотворяется: «Появляется на прежнем месте солнце, а справа снизу поднимается красная луна, которая и ползет по дому кверху. С неба падает несколько пестрых звезд. На шарманщика падает чудный синий, благоуханный луч».
В финальной картине 7 вновь появляются дама в кринолине и господин в цилиндре, которые расходятся, не сумев ни о чем договориться. Затем голос мальчишки-газетчика повторяет слова про «грядущий вал», и происходит невидимое, но важное событие, в котором можно предположить конец прежнего мира и начало нового:
Вал! Вал! 5 копеек! Пятачок Вал! Грядущий Вал пятачок! (очень ясно). Самый новейший Грядущий Вал!
Постепенно темнеет, и, наконец, совсем темно.
Женский голос (за сценой, громко, изумленно, несколько испуганно):
А-а-а!52
Кандинский в своих композициях для сцены сначала создает символическую цепь событий, которые происходят на фоне меняющихся холмов и облаков, а затем смешивает эту духовную психодраму с шумным и пошлым миром повседневности. В хаосе звуков и движений выделяются трагические высказывания и пророческие намеки. Духовный пейзаж деформируется, становится экспрессивным, отражает одновременно и иронию, и заветные убеждения автора.
А. Кубин. Конец города Перла. Иллюстрация к роману «Другая сторона». 1909
Смешение бытового и духовного начал с преобладанием последнего характерно и для поэзии Кандинского. Его стихотворения в прозе 1909–1912 годов были собраны в альбом «Звуки», который вышел в Германии в 1913 г., а в России лишь в 2016 году53. Содержание многих текстов составляют пейзажные сцены со странными и меняющимися на глазах свойствами. Одним из главных мотивов стал мрачный городской пейзаж, в котором дома и деревья ведут себя подобно живым существам.
В стихотворении «Фагот» тонкое деревце остается недвижным в бурю, которая рушит большие дома. Образ тонкого, но несокрушимого дерева напоминает березу, которую не уничтожил ураган, из «Зеленого лика» Майринка: «Сухое голое деревце вытягивало к низкому небу свои содрогающиеся и дрожащие сучья. Оно было совершенно черно, как дыра в белой бумаге. Четыре маленьких листка дрожали довольно долго. Но было совершенно безветренно. А когда приходила буря и падало не одно толстостенное здание, развеивалось как пыль, то тонкие сучья были так неподвижны, как на гравюре. Маленькие листки делались твердыми, будто были вылиты из железа». Под утренние звуки фагота «все делалось постепенно зеленым: «Здания росли в вышину и делались уже. Все склонялись к одной точке направо, где, быть может, было утро»54.
Духовный пейзаж многих стихотворений отражает гибельное состояние мира. В тексте «Весна» этот образ соединяется, как в «Желтом звуке», с темой крестной жертвы: «Отчего ничего не растет, а только вон тот деревянный гнилой крест на перекрестке? И руки его проткнули воздух вправо и
