издание «Башни» восприняли как некую высшую миссию. Или я не прав? Для вас это борьба за сексуальную свободу, за право открыто говорить о тайных грехах общества?

Жако: Да. Вы пытаетесь выставить мои чувства как блажь, предмет для шуток, но смеяться тут не над чем. Это прекрасная, глубокая, смелая книга. Автор не боится встать на борьбу с тьмой. И я повторю: я горд тем, что помог донести эту книгу до людей.

Уэйхолл: У вас ведь есть еще и другая миссия? Вы хотите явить на общее обозрение школьные ужасы и тайны, известные вам, и мистеру Мейсону, и, насколько я понял, моему уважаемому коллеге со стороны защиты?

Жако: В некотором смысле да.

Уэйхолл: В некотором смысле. Вы не думаете, что ваша оценка «Балабонской башни» может быть искажена вашим собственным опытом, воспоминаниями о школьном дортуаре? Мистер Гусакс напомнил нам давеча, что детские раны заживают плохо и могут нагноиться. Вы уверены, что личные переживания не повлияли на вашу объективность?

Жако: Напротив. Они укрепили меня в желании покончить с лицемерием, из-за которого годами страдают дети.

Следующий свидетель защиты – сам Джуд. Поначалу он стоит, опустив глаза, сдвинутые кулаки держит перед собой. Фредерика вдруг понимает, что это на нем воображаемые кандалы. Она смотрит в его худое лицо, в запавшие глаза и вспоминает шевелюру, ныне состриженную. Джуд санирован и приглажен, он кажется серым после розового Жако, костлявым, непрочным и несущественным. Что сталось с его запахом, чем веет от Джуда вместо сала с жаровни, застарелого пота, телесных выделений – карболовым мылом? Одеколоном? Ей представляется запах свежей, только что отпечатанной газеты. Фредерика улыбается. Сэмюэл Олифант приступает к допросу подзащитного.

Олифант: Назовитесь, пожалуйста.

Джуд: Джуд Мейсон.

Олифант: Это ваше настоящее имя?

Джуд: Да. Но сперва родители мне дали другое.

Олифант: Какое?

Джуд: Джулиан Гай Монктон-Пардью.

(В зале смех.)

Олифант: Вы поменяли имя?

Джуд: Не один я, так многие делают. Поменял и имя, и судьбу.

Олифант: Из какой вы семьи?

Джуд: Семьи не имею, отринут. Отец разбогател на мясных пирогах, пек и поставлял в пабы. Я лично вегетарианец. Не из высоких принципов, просто слаб желудком. А мать была модель, снималась для модных журналов. Ее звали Поппи. Поппи и Паппи – так я их называл. Мы жили в Уилтшире. У родителей были деньги на кормилиц, нянь и прочее. В пять лет меня услали в приготовительную школу, а в тринадцать в Свинберн. Не скажу, что мы успели сблизиться перед взаимным отречением. Не знаю, живы они или нет. И они обо мне ничего не знают. Нас всех это вполне устраивает.

Скрипучий голос монотонен, но в нем прорывается нетерпение: Джуда не нужно тянуть за язык, он все отрепетировал и рвется говорить.

Олифант: Мистер Жако упомянул о том, что творилось в Свинберне. Вы были там счастливы?

Джуд: Бывал. Бывал безудержно и гибельно счастлив. Тем и погубил свой характер и жизнь в целом. Но в основном мне было плохо и страшно до невозможности. Как было сказано ранее, в школе творилось много жестокостей, причем весьма утонченных.

Олифант: Кто творил жестокости?

Джуд: Учителя, разумеется, и с завидной регулярностью. Кто и как нас только не лупил, по поводу и без. А выживать проще тому, кто приохотился к битью и научился потрафлять. Мальчишки, надо признать, от учителей не отставали: и просто кулаком, и с выдумкой – дразнили, травили, измышляли мерзости. Впрочем, как везде. Думаю, это норма.

Олифант: Но вам удалось выжить?

Джуд: Нет. Коротко говоря, нет. Вопреки моему экстерьеру, я не мазохист, и весь мой богатый опыт вынужденный. Я ведь думал, что это навсегда, навечно. Дети все так думают, когда им плохо, – взрослым нужно бы об этом помнить.

Олифант: Вы хорошо учились?

Джуд: Неплохо. Языки мне давались прекрасно. Моя милая матушка Поппи, которую я мельком видел раз пять в году, была наполовину француженка – так, по крайней мере, мне было сказано. Впрочем, возможно, я зря говорю о ней в прошедшем времени. Она иногда позировала в довольно игривых нарядах. По-французски я говорил хорошо.

Олифант: А родной язык и литература?

Джуд: О, родной язык! Было время, когда учитель английского мистер Гризман Гулд предсказывал мне великое будущее: стипендии в лучших университетах, высокая поэзия. В благословенном детстве я был первым учеником и звездой всех школьных постановок. Ставили, понятно, Шекспира.

Олифант: Кого вы играли?

Джуд: Из меня вышла прелестная Клеопатра с писклявым таким голоском. Мистер Гулд говорил, что лучше он не видал. Тогда я ему верил. Потом я перешел на амплуа друга, играл Горацио, Кента и прочих здравых и надежных. Хотел Яго сыграть, но в школе «Отелло» не ставят.

Судья Балафрэ: Мистер Олифант, в чем цель этих вопросов?

Олифант: Меня интересует читательский опыт мистера Мейсона, он поможет нам прояснить вопрос о литературных достоинствах книги.

Судья Балафрэ: Понятно.

Олифант: Мой уважаемый коллега мистер Хефферсон-Броу уже провел связь между школьным прошлым мистера Мейсона и глубиной его писательского замысла.

Судья Балафрэ: Замысел вашего клиента не связан с вопросом пристойности или непристойности книги.

Олифант: Понимаю, Ваша честь. Но он напрямую связан с ее литературными достоинствами, и все это тесно, очень тесно связано с тем, как формировалась личность писателя.

Судья Балафрэ: Прекрасно, однако не думаю, что нужно вдаваться в подробности его учебы или школьных спектаклей. Суду уже понятно, что мистеру Мейсону нравилось играть на сцене.

Джуд: Не всегда, Ваша честь.

Судья Балафрэ: Вот как? Мистер Олифант, продолжайте, будьте так добры.

Олифант: Мистер Мейсон, я правильно понимаю, что после школы вы не стали поступать в университет?

Джуд: Да.

Олифант: Но ваше окружение, вероятно, ожидало, что вы продолжите учебу?

Джуд: Мне было очень плохо. Я сбежал из школы. Побег был классический или, лучше сказать, романтический. Глубокой ночью я украл велосипед, доехал до самого Хариджа, сел на паром до Амстердама. Поболтался немного там, а потом один человек увлек меня с собой в Париж.

Олифант: Вам тогда было шестнадцать?

Джуд: Да. Кажется, родители меня не искали, – по крайней мере, я никогда об этом не слышал. Из Парижа я им послал открытку с адресом, куда писать до востребования. Они мне ответили открыткой же, что мои приключения их не интересуют.

Судья Балафрэ: И вы предлагаете нам поверить, что больше вы не общались?

Джуд: А что тут невероятного? Я не лгу. Очень просто спрятаться, если тебя не ищут. Впрочем, нужно признать, я был сплошным разочарованием. Поппи не уставала мне об этом напоминать и в открытке тоже написала. С правописанием у нее не очень: «разочерование». Наверно, моя открытка их тоже разочаровала, там был сфинкс Моро[263]. Решили, наверно, что я декадент и разложенец.

Судья Балафрэ: Вы специально выбрали такую открытку, чтобы их спровоцировать?

Джуд: Не такая уж и провокация от