прямая, эта дорога) не открывается взгляду город, который в детстве мы видели на русских иконах в виде почти абстрактной структуры, в виде ступенчатой поросли белых домиков – казалось бы, слишком современных для старинных иконных досок. В реальном Иерусалиме есть нечто сходное с теми иконными изображениями.

Приятельница рассказала мне, что неподалеку от ее квартирки (квартирка с небольшим садом, где гнездился еще и чайный столик в русско-дачном стиле) живет английский старичок-поэт. Решили навестить старичка, познакомить меня с ним. Зашли на чай, познакомились, поболтали. Небольшой светлый старичок-лондонер. Звать Дэвид Силк. То есть, иначе говоря, Давид Шелк. Или Шелковый Давид. Этому старичку пришло в седую голову, что надо бы умереть в Иерусалиме. Я стал свидетелем осуществления этого намерения.

Через пару дней я снова явился в Иерусалим из приморского города ласточек, чтобы продолжить свои блуждания по древним улицам рука об руку со смугловатой девушкой из Петербурга. Но этим блужданиям не суждено было состояться в этот раз. Стоило мне приехать, как ей позвонил старик сосед и сказал, что ему плохо. Мы побежали к нему. Старик лежал на полу рядом с телефоном. Сразу было видно, что этот шелковый путь близится к своему завершению.

Мы вызвали скорую. Скорая отвезла старика в больницу, и я поехал с ними. Мы провели всю ночь в приемном отделении одной из иерусалимских больниц. Старика всё никак не могли госпитализировать, потому что в тот вечер молодая арабская свадьба попала в дорожно-транспортную переделку. Их постоянно привозили – молодых, смуглых, в нарядной одежде, забрызганной кровью. Следом за пострадавшей молодежью прибывали их родные, прослышавшие о случившейся беде. Женщины по восточному обыкновению громко кричали и плакали, устраивали истерики. Врачи пытались всех спасать, но согласно врачебной этике мой лондонский старик был слишком стар и, видимо, слишком безнадежен, поэтому нам пришлось ждать до утра в хрупком отсеке из передвижных стен. Старик лежал на каталке, то приходя в себя, то уплывая. Время от времени он держал меня за руку и что-то рассказывал – в основном про двадцатые годы в Лондоне, про тогдашних девушек, про поэтические тусовки, где упоенно читались вслух модернистские стихи.

Обрывки английских фраз, иногда невнятные. Только на рассвете его наконец приняли в больницу, и я ушел.

Помню, как вышел из клиники и брел растерянно по рассветному городу – розовато-палевому, как на иконных досках. Замок Ирода скромно громоздился в робких солнечных лучах. Плавно и тихо скользили толстые зеркальные автобусы по теплому асфальту. Не успел я дойти до знакомой мне Яффа-роуд, как в кармане штанов зазвонил мобильник. Звонили из больницы, сказали, что мой старик умер. Мистер Силк был совершенно одинок. Я так и не прочитал его стихов, хотя мой приятель поэт Саша Бараш утверждал, что Силк был довольно известным поэтом и когда-то пользовался уважением в литературных кругах Лондона – наверное, в те самые двадцатые годы, о которых старику хотелось вспоминать перед смертью.

Состояние у меня тогда было какое-то оцепеневшее. Помню, мне трудно было сосредоточиться на чем-либо и я почти не обращал внимания на красоту Вечного города, концентрируя свой взгляд лишь на молоденьких девушках в темно-зеленой форме, которые патрулировали улицы с автоматиками на хрупких плечах. Вскоре я сошелся с одной из таких – ее звали Лейран, она подошла ко мне в клубе и хрипловато сказала, что ей восемнадцать лет и что она только что дезертировала из рядов израильской армии. На ней была чужая мужская одежда – подвернутые штаны, футболка до колен. Она не очень-то хорошо владела английским, поэтому не стала тратить лишних слов – просто взяла меня за руку и отвела на берег моря, где мы сразу занялись любовью. Опять был рассвет, как в утро смерти старика, но уже не в Иерусалиме, а в Тель-Авиве – плоском приморском городе, который я называл городом ласточек.

Впоследствии отношения у нас были на удивление простые: около месяца мы встречались каждый день и только для секса, а после разбегались, как некие животные.

Глава тридцать седьмая

Гипноз

Знаки – это война.

Маннергейм

Все мы живем под гипнозом знаков (начиная с «высоких» знаков религий и идеологий: крест, полумесяц, звезда, свастика, серп и молот, мандала «инь – ян» – и кончая денежными знаками, товарными знаками, дорожными знаками, знаками, предупреждающими об опасности, наконец, буквами – и так далее, вплоть до микроскопической бесконечности). Та энергия, которая позволяет знаку держать нас в загипнотизированном состоянии, проистекает из двух источников. Один источник – это функционирование знака в поле его прочтения (то есть «настоящее» знака). Второй источник – история знака, его таинственное прошлое, включающее в себя наиболее загадочный момент – превращение в знак того, что раньше знаком не было. Процесс эрекции – превращение пениса (не-знака) в фаллос (универсальное «фаллическое означающее») представляет собой один из наиболее гипнотических «пропусков», «слепых пятен» нашей культуры. Созерцание этого «несозерцаемого», символически «невидимого» процесса (который, как правило, оказывается за кадром даже в самых жестких порнофильмах, претендующих на то, чтобы «показать всё»), составляет содержание фильма «Гипноз».

Фильм «Гипноз» состоит из шести эпизодов с одинаковым содержанием. В каждом из них девушка смотрит на мужской член, и под ее взглядом член встает. Никакого телесного контакта между ними не происходит, всё ограничивается взглядом, который также не имеет ярко выраженного эротического привкуса. Несмотря на ясность и минимализм происходящего, фильм содержит в себе серию вопросов.

Первый вопрос: кто (девушка или член) является объектом, а кто субъектом гипноза? То ли девушка своим взглядом гипнотизирует член, заставляя его встать (вспоминается факир с дудочкой, выманивающий змею из мешка), то ли она сама оказывается загипнотизированной процессом эрекции. Каждый эпизод из шести по-разному отвечает на этот вопрос.

Мы видим те конвульсии, которые сопутствуют перерождению «не-знака» в «знак», и ритм этих конвульсий, иногда напоминающий танец, сам по себе (как кажется) передает некую информацию: происходит визуализация (или попытка визуализации) «тайного текста» нашей культуры, в которой знак и конфликт связаны нерасторжимыми узами. Член кажется лицом нечеловеческого существа, он есть Чужой, Alien, вступивший в диалог с эпицентром человечности, иконой гуманистической культуры – с прекрасным девичьим лицом. Каждое из этих шести лиц отсылает к различным канонам красоты (Ренессанс, Античность, 30-е годы, Fashion TV и так далее), в то время как член в промежуточном состоянии между пенисом и фаллосом не отсылает ни к чему, кроме смутных ассоциаций из области природоведения, архаической