Из ванной комнаты донесся еле слышный скрип: там разматывали рулон туалетной бумаги, и металлический стерженек постукивал о пазы.

— Я думаю о том, каково вам здесь, Рубен, и мне делается тошно. Я думаю об этом доме в лесу, о том, как вы, точно оборванные цыгане, жметесь друг к другу вокруг одной-единственной свечки и говорите, чтобы заполнить окружающую тишину, темноту и невежество.

Я включил и выключил ночник на тумбочке.

— У нас есть электричество, Сабина, свечи нам ни к чему, а еще, как вы сами видите, у нас есть водопровод.

— Я не это имела в виду. Я в переносном смысле.

Я повернулся, посмотрел в окно.

— Я скажу вам, что я вижу. Я вижу траву, не лес. Не в переносном смысле. Я вижу асфальтированные улицы с автомобилями, я вижу дома, на крышах — антенны, они приносят новости со всех уголков света, я вижу провода, протянутые к телефонным столбам, так что я при желании мог бы прямо сейчас позвонить Симоне де Бовуар и спросить, как там ее будуар; я мог бы позвонить Жан-Полю Сартру и сказать: «Мсье Сартр, тут со мной моя теща, s’il vous plait, помогите мне доказать, что она не знает французского?» И если даже это не убедит вас в том, что мы не какая-нибудь неотесанная деревенщина, загляните к дочери на работу. Это библиотека, там даже книги есть.

— Ты нервничаешь… она по-прежнему работает в книгохранилище, а ты нервничаешь…

Я барабанил по подоконнику, барабанил с силой.

— А на будущий год, когда Джуди будет присылать нам письма из колледжа, который выберет самостоятельно и куда поступит без всякой вашей помощи, Эдит будет снимать с них копии с помощью нового копировального аппарата, библиотеке его пришлет компания «Ксерокс», и мы будем сбрасывать их с самолета над Центральным парком.

— Я не хотела тебя нервировать.

— Так не нервируйте.

Послышалось влажное чмоканье вантуза в унитазе.

— Когда я говорила о невежестве, я имела в виду твою работу. И то, что тебе дают дополнительные поручения, поскольку ты еврей.

Я еле удержался, чтобы не повернуться к ней.

— Что вам наговорила Эдит?

— Ничего особенного.

Я таращился на двор Даллесов, на то, как ветер раскачивает висящую на цепи покрышку, точно маятник гипнотизера, на кучи опавших листьев — их скоро сожгут, — а чуть дальше по улице брела Джуди с горбиком рюкзака, вяло пиная сосновую шишку.

— Сабина, что бы Эдит вам ни наговорила, что бы вы себе ни надумали, это не так. Меня всего лишь попросили вместе с другими членами комитета оценить работу еврейского ученого.

— Что ты знаешь о еврейских ученых?

— Не так чтобы много. Но все же больше, чем здешнее большинство.

Вантуз вздыхал, словно в воду пускали газы.

— Хотя бы признай, что в Нью-Йорке такого быть не могло, — сказала Сабина, — такого оскорбления.

— Не могло, потому что в Нью-Йорке больше одного еврея. Да и настоящее оскорбление, на мой взгляд, никак не связано с антисемитизмом. Если кого и оскорбили по-настоящему, так это колледж, факультет и самого кандидата.

— Я полагаю, ты сказал им об этом?

Дыхание мое туманило стекло, скрывая из виду Джуди (она как раз переходила дорогу).

— Это все равно что разговаривать с окном.

— Знаешь, что я думаю?

Я вытер стекло манжетой, повернулся к Сабине.

— Какая разница.

Из ванной донеслось последнее, решительное, харкающее журчание воды в унитазе, сопровождающееся громким скрипом дозатора жидкого мыла.

— Я думаю вот что: считаешь ли ты эту просьбу оскорблением или нет, оскорбительна ли она по самой своей сути, бывает ли вообще что-либо оскорбительным по самой своей сути, если смотреть на дело с философской точки зрения, все равно эта ситуация тебя смущает. Если ты решишь взять этого еврея на работу, тебя обвинят в покровительстве евреям. Если ты решишь не брать этого еврея на работу, скажут, что ты не хочешь покровительствовать евреям. Подожди. Я знаю, что ты мне скажешь: дескать, решать не тебе, а всему коллективу. Пусть так, но тебе все равно неприятно — видимо, оттого, что в здешних лесах появится еще один еврей. Сдается мне, ты привык быть тут единственным и боишься лишиться особого положения. Как только в городе появится еще один еврей, ты перестанешь быть всеобщим любимцем… перестанешь быть талисманом…

— Спасибо, Сабина, убедительное объяснение, и все-таки я сомневаюсь.

В дом вошла Джуди — от стука входной двери Сабину буквально подбросило, она села на кровати, и из ванной тут же вылетел Уолт с полотенцем в руках.

— Джуди вернулась? — спросила Сабина. — Это она?

— Ваши полотенца, — сказал Уолт, — слишком жесткие.

Снизу донесся напряженный, пронзительный голос Джуди.

— Где чемодан? — спросила Сабина. — Уолт, где зеленый чемодан? — И крикнула: — Джуди, иди сюда, поздоровайся с нами! Джуди!

— Пощупай, — Уолт протянул мне полотенце. — Чистая синтетика или какой-то состав с синтетикой. Граммов триста, максимум триста пятьдесят. Постельное белье считается в нитях, полотенца в граммах. Эти вот грубые, не махровые, а значит, толком не впитывают: сразу видно, кухонные, не банные. Напомни мне, как вернусь в город, я скажу помощнику отправить вам образцы полотенец. Дюжину лучших махровых, дюжину из египетского хлопка. Можно даже вышить на них монограмму. Ты только представь: буква Б, изящная буква Б, вышитая любым цветом, какой выберешь сам.

— Уолтер. Чемоданы.

— Они здесь, — сказал я. — Я убрал их в шкаф.

Джуди подбежала к Уолту, он обнял ее, оторвал от пола и передал Сабине, та поочередно прижалась губами к обеим ее щекам и погладила по голове.

— Какая же ты красавица.

— Ладно тебе, Ома. Вовсе нет.

— Такая красавица, просто актриса.

— Ома, пожалуйста, хватит.

Я спросил, указывая на чемоданы в шкафу:

— Который?

Уолт пожал плечами.

— Я же сказала, зеленый, — ответила Сабина.

Уолт достал из шкафа зеленый чемодан и плюхнул его на кровать рядом с Джуди, возле накрашенных лаком пальцев ног Сабины.

— Уолтер, это же чемодан, его нельзя класть на кровать, в которой ты спишь. Знаешь, насколько чемоданы грязные?

— Нет. А насколько чемоданы грязные? Мы кладем в них одежду, какие же они грязные?

— Все знают, что изнутри они чистые, а снаружи грязные. У тебя-то все наоборот. Ты когда-нибудь видел, чтобы чемодан чистили снаружи?

— А ты когда-нибудь видела, чтобы чемодан чистили внутри?

— Поставь его на пол.

Уолт повиновался.

Вошла Эдит, как опоздавшая статистка: раскрасневшаяся, смущенная, лямки фартука в пятнах жидкого теста. Большой дом, большая труппа из родственников набилась в одну комнату: это театр или иудаизм? Или