С невнятной бранью на губах, Евтюшка растолкал детей и уставился на «слепого комара» в тупом удивлении — далеко же от мира детских забав увлекло его уязвлённое самолюбие! А мальчишка с завязанными глазами живее замахал прутиком и подался навстречу.

— На «слепого комара» нема суда никогда! На «слепого комара...» — скороговоркой повторял мальчишка. Длинная хворостина хлестнула Евтюшку по руке, тот прянул, ужаленный, и в следующий миг цапнув малыша за вихры. — На «слепого комара!..» — заверещал тот спасительное заклятье, но Евтюшка тряхнул обидчика, без всякого, действительно, суда отвесил ему затрещину и швырнул наземь. Потрясённый до онемения, тот не осмелился даже зареветь. Мальчишки, девчонки подались врозь, готовые обратиться в бегство.

Евтюшка же, убрав препятствие, шагнул к Федьке дёргаясь, словно в предчувствии кликушеского припадка.

— Вот, Феденька, спасибо! — продавил он наконец нечто осмысленное через спёртое комом горло. — Милость твою никогда не забуду! Исполать тебе, посольский ангел, — юродствуя, положил он беглый поклон и тотчас же без всякого перехода, ни мгновения больше не в силах сносить поднявшуюся волну злобы, произнёс задушенным голосом: — Клянусь, страшной клятвой клянусь!.. Перед богом клянусь!.. — лихорадочно перекрестился, глянув в сторону тёмной иконы над воротами. — О-о! Как же ты ещё пожалеешь! Всю жизнь жалеть будешь!

— Чего ты так? — пролепетала Федька, не умея толком и защититься. — Что ты накинулся? Опомнись!

Краем глаза она успела заметить, как Вешняк нагнулся за камнем, и кинулась отнимать. Восхищенный этой вознёй, Евтюшка звонко и очень похоже пролаял: — Гав! Гав!

— Сам собака! — прорычал Вешняк из-под Федькиного бока.

Озабоченная держать мальчишку, она выронила пистолет.

Евтюшка удалялся, безобразно приплясывая:

— Попомнишь ты, пёс! Люциферов ангел! Чёрт ты, не ангел, чёрт!

Улица оживилась: выглядывали из-за заборов обыватели, бежавшие к своим дворам дети теснились у калиток подле матерей и старших братьев. Зрители переговаривались и, как можно было понять из громких замечаний, расценивали силы сторон в несостоявшейся потасовке как в общем и целом равные. Причём в пользу Федьки засчитывали не столько Вешняка, сколько пистолет, который следовало вовремя приспособить к делу: треснуть то есть штуковиной хромого по башке. И тот после этого «небось бы так и сел!». Или, самое малое, по единодушному мнению знатоков, наверняка бы «не обрадовался!».

То же самое запальчиво толковал и Вешняк. И что ей тут оставалось: извиняться? Привести мальчишку в чувство затрещиной?

— Я сам во всём виноват, — сказала Федька.

— Ты? — сбился он вдруг.

— Я его обидел. Нечаянно, но грубо обидел. Да что нечаянно! Нечаянно, это когда не понимаешь. А я понимал. Сам я, наверное, дёрганный.

— А он?

— Он злится, а мы с тобой смеёмся — кого нужно жалеть?

— Жалеть? — призадумался Вешняк. И так основательно, что, заплутав среди сомнений, спросил наконец одно: — А застрелить кого сможешь?

Федька хмыкнула и со вздохом качнула в руке оружие:

— Боюсь, что смогу.

Ответ, похоже, удовлетворил Вешняка. Он поразмыслил ещё и кивнул.

— Пойдём, — напомнила она тогда, — отец с матерью ждут.

— Никто нас не ждёт, — вскинул глаза мальчик, не двинувшись.

Нехорошо ёкнуло сердце. Федька ничего не спрашивала и молчала.

— Не станешь ты со мной жить, — подавленно продолжал он, не дождавшись вопроса. — На пустом дворе. Один я живу. Как есть один. — И когда увидел, что она по-прежнему не понимает, заспешил: — Батька и мать... Они в тюрьме. Не хотел при хромом говорить Я вообще с тебя денег брать не стану, — голос его подозрительно изменился, выдавая слабость.

— Боязно одному?

— У тебя пистолет. Ты вон какой... с пистолетом.

Много же надежд возлагалось на Федькин пистолет!

Она улыбнулась, вздохнула ещё раз, обняла мальчика за плечо и осторожно прижала к себе — так только, чтобы не почувствовал в ней обмана, который выдавали невысокие, но вполне определившиеся груди. В объятиях её было тоскливое ощущение братства.

— Пошли, — сказала она просто.

— Меня два раза обокрали, ночью и днём, — живо откликнулся он.

Темнело на глазах. Когда добрались до Фроловской слободы, крыши строений, стены, заборы — всё почернело, слилось, превращая город в утратившее смысл нагромождение углов и неправильных косых глыб. Неведомое таилось в заулке, дышало в затылок и, не различимое глазу, тихо встречало за углом. Сумрачно стало, как на дне глухого ущелья. Во дворах не примечалось огней, и только звуки, никому как будто уже и не принадлежащие, отделившиеся от всего материального, утверждали, что жизнь не вовсе ещё пресеклась. За высокими заборами спускали собак, замогильными голосами перекликались обыватели, слышался оборванный смех и оставленный без ответа окрик. Уже закладывали в надолбы, запирали на цепь кобылины — лёгшие поперёк проезда брёвна. Запоздалые прохожие шарахались в темноте друг от друга.

Вешняк открыл калитку ключом, изнутри же, когда вошли, заложил засов. Чёрным заслоном в небе стоял перед ними высокий на подклете дом с повалушей, которую отмечала крутая, как башня, кровля. Стало быть, и двор был достаточно велик, застроен, считался богатым, хотя осталось ныне от былого благополучия одно лишь предположение.

По крытой наружной лестнице поднялись на второй ярус, здесь Вешняк снова принялся возиться с замком. Внутри было душновато, воздух затхлый, они стали пробираться во мраке, и Вешняк взял Федьку за руку. Всё равно она ударилась коленом, что-то с грохотом опрокинула — мальчик сказал это что-то не поднимать. Скрипели двери, после каждой остановки Федька нащупывала в темноте ладошку проводника.

Наконец полетели со щелчком искры, задымился трут, Федька увидела подбородок и нос мальчика; зажглась свеча — увидела комнату.

Посреди большой захламлённой горницы Вешняк устроил на полу логово: сдвинул сундуки, скамьи, огородился со всех сторон, а внутри набросал мягкой рухляди. На лавке лежал топор и короткая грубой работы пищаль. Внутренние ставни заперты.

Теперь Вешняк затеплил фитиль в плошке с маслом, а свечу потушил. Горелые следы воска и сала там и здесь, обратившиеся в золу лучины подсказывали, что он, надо думать, пытался держать огонь всю ночь напролёт, сколько в состоянии был уследить.

— Ложись со мной, если хочешь, — великодушно предложил мальчик.

Вешняк почитал свою крепость из лавок и сундуков самым надёжным и обжитым местом в доме, настолько обширном, что во многие чуланы, подмостья, каморки никто не заглядывал, по видимости, неделями, если уже не месяцами. Ради Федьки Вешняк рад был и потесниться.

Настаивать,