Юхан Аксель проводил меня в постель, и правильно сделал — проснулся я свежим и отдохнувшим. Было еще темно. Я повертелся, попробовал опять заснуть, по вскоре оставил эти попытки. Решил прогуляться и заодно проверить, в самом ли деле цветы Сетона распространяют по ночам такой уж волшебный, как он сказал, аромат. Франжипани…

Вышел во двор и поднял голову. Бархатно-черное небо усеяно серебряными гвоздиками звезд, собранных, как я уже и раньше замечал, в совершенно иные, незнакомые конфигурации. Месяц в белесом нимбе уже почти скрылся за горизонтом, но все же было достаточно светло, чтобы видеть, куда ставишь ногу Я двинулся в показавшемся мне верным направлении, но, конечно, ошибся и быстро это понял: наткнулся на бараки, где Сетон держал своих рабов. Тяжелая калитка закрыта на кованый засов с массивным, величиной с ладонь, висячим замком. Только теперь я сообразил, где нахожусь, и легко нашел цветочную плантацию. Хозяин не преувеличил: в воздухе стоял густой, сладкий, даже приторный, но тем не менее приятный и волнующий аромат. Днем бутоны были разные: красные, лиловатые, почти белые. Но сейчас цветы распустились, и в призрачном свете ущербного месяца казались совершенно одинаковыми, серо-жемчужными. Они тянулись к ночному небу, как ладони случайных паломников, забредших в Элизиум в сопровождении шелестящей бессловесной молитвы хора ночных бабочек.

По пути назад я заметил то разгорающийся, то гаснущий огонек. Подошел поближе — оказывается, Сетону тоже не спится. Он вышел покурить свою трубку, и при каждой затяжке на изуродованном лице его вспыхивал адский багровый отсвет. Он улыбнулся, но улыбка из-за шрама и странного освещения вышла такой жуткой, что я вздрогнул.

— Ну и как?

— Как вы и сказали. Замечательный, я бы сказал, редкостный аромат.

— Вы может называть меня Тихо. Позвольте угостить табаком?

Я покачал головой. Курить я еще не научился.

— Тогда посидите со мной. — Он пожал плечами и сделал приглашающий жест — Ночные часы… лучшее время суток. И уж безусловно лучшее из всего, что может предложить этот треклятый остров.

Я присел, и между нами завязалась беседа. У него было много вопросов — про Тре Русур, про мою семью. Он задавал их с таким тактом, так легко и непринужденно, что говорить мне с ним было легче, чем даже с моим кузеном. Во всяком случае, о смерти брата я рассказал ему первому.

— Мои соболезнования. Ваш единственный

— Да. Единственный.

— Знаете, мне тоже довелось пережить потерю семьи хотя я-то был единственным ребенком. Никаких братьев и сестер у меня не было… но были отец и мать, которых я не помню. Отец погиб, мать ушла в монастырь, и жил я у дяди, брата покойного отца. Он воспитал меня и дал образование.

Мы еще немного поговорили о странных прихотях земного существования, и как-то само собой я поведал ему историю с Линнеей, которая, собственно, и послужила причиной моего изгнания на остров Бартелеми. Он начал расспрашивать и про нее. Удивительно — этот человек оказался единственным, кто понимал мои чувства и принимал их всерьез. Во всяком случае, он не дал ни малейшего повода заподозрить, что история моей любви кажется ему юношеской блажью.

Дослушав, он некоторое время сидел молча, закрыв глаза и слегка покачивая головой.

— Вы, должно быть, полагаете, что несчастней вас и человека нет на земле, — сказал он тихо. — Но подумай те вот о чем: полно людей, которым за всю жизнь не довелось испытать это прекрасное чувство — любовь. Знаете, мы с вами очень похожи — вы и я. И вы наверняка удивитесь, когда узнаете о причине моего побега с континента — настолько моя судьба похожа на вашу. Меня, так же как и вас, никто не хотел понять…

Он замолчал и аккуратно положил трубку на подлокотник стула.

— Наш просвещенный век называют эпохой логики и разума… но никому и в голову не приходит, что миром управляют силы, далеко превосходящие всякий разум и всякую логику. Люди этого просто не понимают, а раз не понимают, встречают в штыки — в меру своей духовной ограниченности. Встречают в штыки все, что не укладывается в придуманные ими рамки. Оттолкнуть, разумеется, легче, чем попытаться понять. Но знаете ли…

не они нам, а мы им должны сочувствовать, этим несчастным, обездоленным созданиям, которые ни разу в жизни не испытали настоящего чувства. Но никуда не денешься: они управляют миром. Управляют миром в меру своего бесчувствия… и результаты налицо. Человек создан свободным, а куда ни глянь — оковы, оковы и опять оковы.

Никогда, ни до, ни после, не слышал я таких слов из уст — кого бы вы подумали? Рабовладельца! Я не нашелся что сказать. Очевидно, молчание мое выдало недоумение и скепсис. Никого поблизости не было, все спали, но Тихо Сетон огляделся, будто нас подслушивают.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете, Эрик. Запомните это. Не тот. Надеюсь, придет время, я смогу объясниться, а пока вам придется поверить мне на слово.

Он надолго задумался, потом повел плечами, будто старался отогнать неприятное воспоминание.

— Сколько вам лет, Эрик?

— В декабре будет пятнадцать.

— Что ж… время идет быстро. Скоро вы сами будете хозяином своей судьбы. И вот еще что… как вам у нас? Здесь, на острове?

Вопрос поставил меня в тупик. С одной стороны, он сам задал беседе искреннюю и доверительную тональность, а с другой — я боялся нечаянно задеть его чувства. Ведь мы совершенно не знакомы.

— Иногда мне кажется… — произнес я осторожно и задумался, выбирая подходящие слова. — Иногда кажется… Бог отвернулся от Бартелеми.

Сетон опять взял трубку, но она успела погаснуть. Он начал ее раскуривать, и когда над нами поплыло большое, меняющее форму облако дыма, неожиданно спросил:

— А вы верующий?

Я торопливо кивнул, и вдруг меня начали одолевать сомнения. Никто и никогда не задавал мне подобных вопросов. Вопрос, намекающий на возможность выбора, о существовании которого я даже не подозревал.

Он сделал еще несколько неторопливых затяжек.

— Сам-то я… что вам сказать… Не так-то легко верить в Бога, который, как только представляется случай, помогает угнетателям и тиранам, а справедливым и честным ставит палки в колеса.

Я вспомнил книгу из библиотеки матери. Ее написал некий француз, одно имя которого заставляло отца хмыкать, будто кто-то осмелился помянуть при нем имя дьявола. И возразил:

— Разве Бог отвечает за все несправедливости? Это мы, люди, забыли, откуда мы родом. Построили мир, где вовсе не обязательно соблюдать Его заповеди.

— Каждому по его вере… но общество-то прогнило насквозь. Имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит.

Он наклонился ко мне совсем близко и почти прошептал:

— А может, никакие заповеди и не нужны? Кроме тех, что продиктованы самой природой? Представьте, сколько добра могли бы сделать такие люди, как вы и я… разве это не истинная свобода, Эрик?