Опять вспомнилось. Руки, холод, мандарины. Встретились и разошлись.

– Ну? Развлеки меня.

Его голос, приправленный простудой. Мои волосы, неостриженные. Холодная комната. Он не топил. Забыл? Поленился? Не встал?

– Улыбаешься! Ха. Значит, не умираешь. Галвин? – без Вельки улыбки выглядят иначе – тепло и легкость, что-то едва ли заметное, но близкое. Я веда, я чувствую. – Галвин, – легонько руку протяну, я помню куда тянуть, и его ладонь в свою поймаю. Хочу чувствовать ближе. – Бог мой! У тебя лоб горячий, как сковорода, а рука ледяная. Не мычи, я всё слышу. Холодно? Тебя морозит?

– Нет. Не знаю. Скоро разогреются, батареи в смысле.

– Почему сам не…

– Читай давай, а то усну.

– Х-хорошо. Ты только… – Что только не смейся, не перебивай? Нет-нет. Я кашлянула. Ну, зачем было вообще об этом? Разве нужны ему… стихи мои?

– Читай, – прохрипел дипломированный ренегат.

Я сгребла пальцами одеяло, сжала, глубоко вдохнула. Что читать? Что я помню? Что-нибудь короткое, что-нибудь нейтральное, без мёртвых принцев и волков, красивое… вот такое:

«Прийти туда, где нас не ждут.

Оставить туфли в маленькой прихожей.

Цветные шторы – вроде бы уют.

И блики жёлтых ламп на коже.

Прийти туда, где сентябри

Звучат протяжной стылой дробью.

Нам далеко, нам по любви…

Так полюби моё сегодня!»

Так полюби меня сегодня. Боже, нет. Я же не так сказала? А если и так, это же стихи – искусство, здесь можно, всё что хочешь, да?

– Спасибо.

– Что? За что? В смысле?

– Ты поделилась со мной.

– Да?

—Да, – Галвин усмехнулся и сжал мои пальцы. – Голос, правда, у тебя дрожал. Ты раньше не…

– Нет, ты не первый! Не надейся.

– Не выступала, я имел в виду, – закончил он усмешкой. Я покачала головой. – А кому ещё? Раз я не первый, то были и другие. Ох, Анна!

– Не смейся, – буркнула я смущенно, радуясь, что не могу видеть его глаза.

– Будто над тобой можно смеяться. Не верю! – он почти не гнусавил и не хрипел. О чудеса поэзии!

– Маме. И Матушке, и сёстрам. И князю.

– Князю? А это интересно. Что за князь?

—А ты не хочешь спать?

– Чёрт. Ты же не видишь, – кивнул, небось, или головой мотнул. – Постоянно забываю. Прости.

– Нет. Не надо помнить. Многие не знают. То есть, видят, наверно, но…

– Но ты их ловко проводишь, – его пальцы заметно потеплели.

– Я просто хочу, как все.

Что в это плохого? Так легче жить, когда ты свой, пусть я и притворяюсь.

– Знаю. Знаю. Я тоже теперь хочу быть как они, в смысле, чтобы они меня таким видели. Или не видели. Не знаю.

Боже, сколько в нём боли!

– Галвин! Мне… мне… Я хочу…

Он же не примет мою помощь. Индюк.

– Расскажи про князя, – излишне бодро попросил простуженный индюк.

– Мм? Про князя? – я встрепенулась. Мы оба играем в эту слепую игру, делаем вид, что страшное не про нас. Оба знаем, оба проиграем, проиграли. Но про князя, так про князя. – Этот князь фактически мой отец, – вот так без пафоса. Слепая веда из Солнечного храма княжеская дочь внебрачная, разумеется. – Не удивляйся. А ты и не удивляешься! Моя мама цыганка, очень красивая, полюбилась этому князю… Не хочу об этом. Знаться с нами он особо не хотел, но денег иногда подкидывал, да и маму навещать любил. Ублюдок! Меня не замечал. Однажды в Ведьмину ночь, во время гуляний в честь праздника Урожая, я тогда уже в храме жила, мне довелось прокрасться в князев дом к расфуфыренным господам. Я раздобыла прекрасное платье и маску с птичьим клювом, кружила пляски, беседовала о полях, а потом княжья фаворитка любезно попросила меня выпить с ними чаю, и я читала им стихи. Около получаса читала на память, фаворитка любовно вздыхала, тревожила веер, хлопала ресничками. Я смотрела его глазами и чувствовала, чувствовала – он узнал, не меня, а маму. Мне и маски снимать не пришлось. Высокородный умник, он злился, сожалел, злился больше, но гнать не спешил. Я тоже не спешила, а закончив, прибавила: «Спасибо, папочка», раскланялась и удалилась в зал, там пирожные подавили очень вкусные. Я с собой десяток утащила, девчонки меня неделю обожали. А он, ха! Подошёл, само смиренье, поинтересоваться, правда ли я юродивая, ах нет, слепая! Урод. Я соврала. Он покраснел, готовый вот-вот признать свою ошибку. Такие дети, нередко в наших краях имеют право, получить какое-никакое образование, девушкам помогают с замужеством, парней пристраивают на службу. Тем более, встречаясь с мамой, он ещё не был женат, его бы не осудили. А к чёрту! В тот вечер мне хотелось мести. Я готова была… преступить…, но не сделала. Нет, нет.

– Анна? – он снова сжал мою кисть, а потом опустил и легонько, почти не касаясь, провел большим пальцем от серединки ладони до запястья.

– Меня унесло, – надо было раньше умолкнуть. Сократить своё бахвальство до парочки весёлых фраз. – Останавливай меня, ладно?

Галвин не ответил, а одеяло тихонько дернулось, видимо, опять головой покачал.

– Не сегодня, – наконец прозвучало. – Во мне слишком много простуды, я всё равно почти всё забуду, а так может, запомню хоть что-то, – похоже, у него действительно температура. Ещё раз глупенький «ой!». – Слушай, а ты могла бы его сглазить?

– Что? Нет. Не знаю, – мама учила меня многому, но я не хотела этих умений. Особенно страшных, особенно сглазов. – Максимум вилку в нос воткнуть.

– Даже не в глаз?

– Нет.

– Ты меня разочаровываешь, – он смеялся! Галвин смеялся! А значит мой глупый рассказ, не так уж и глуп. – Значит, всё-таки придётся спать.

– Вот и спи.

– Вот и буду. Последний вопрос: ты тырила сладости и, боже, Анна, куда ты их сложила, под корсет?

– Ага, конечно. Тебя только корсет и волнует. Никакой фантазии, Всеведущий! – как это вообще с точке зрения геометрии возможно. – В сумочку. Спи.

Страшное будет потом».

Бесполезное свидание. Несостоявшийся творческий вечер. С работы попросили. Не приходи, Анка, нет денег на твои переводы, нет. Отдохни перед праздниками. Я упала на колени. Пол холодный. Пол немытый. Перед шкафом горы пыли, перед зеркалом чернота.