Они сидят вместе на парковой скамье, которую Мишель нашел несколько лет назад. Кто-то оставил посреди дороги на Криклвуд-Бродвей. Невозмутимо, как тебе нравится! Стоит там посреди трафика! Она словно выросла из асфальта. Все машины ее объезжали. Мишель остановил свой «мини-метро», опустил спинки сидений, открыл багажник и засунул ее внутрь, а Полин помогала ему. Или мешала. И делалось все это под раздраженные гудки машин, проезжавших мимо. Когда они привезли скамью домой, на ней обнаружилась бирка Королевского парка. Полин называет ее троном. Давай чуток посидим на троне.

– Просто жарко было. Олив, иди сюда, девочка.

– Только ко мне пусть не приближается. Не хочу, чтобы у меня слезы из глаз текли! Она моя внучка. Единственная, что у меня будет, если дела и дальше будут идти так, как шли до сего дня. У меня аллергия на единственную внучку.

– Мама, хватит!

Они молча сидят на троне, смотрят в разные стороны. Проблема, видимо, состоит в двух разных представлениях о времени. Она знает, что в этот момент ее животная природа, вероятно, принимает решение. Может быть, она слишком долго пробыла городской лисой. Каждое новое появление – сообщения приходят, кажется, ежедневно – представляется ужасным предательством. Почему все не хотят сохранять хладнокровие? Она сама себя заставила сохранять хладнокровие, но земля от этого не перестала вращаться. И потом то, что происходит, направлено только на то, чтобы ужасным образом пресечь все возможности других вариантов, которые не происходят, а потому и тридцать семь, а потому и дверь открывается в тот момент, когда она там стоит, в руках у нее полно листовок, и Шар говорит: положи это, возьми меня за руку. Побежим? Ты готова? Побежим? Оставь все это! Станем бродягами. Будем спать под живыми изгородями. Пойдем вдоль железнодорожных путей, пока не выйдем к морю. Будем просыпаться с этими длинными черными волосами в глазах, во рту. Звонить домой из телефонных будок, которые по-прежнему берут два старых добрых пенса. Мы в порядке, не беспокойся. Я хочу сохранять хладнокровие и двигаться. Я хочу этой жизни и другой жизни. Не смотри на меня!

– и просто пытаюсь помочь, но я за это не получу никаких благодарностей. Не могу даже понять, ты меня слушаешь или нет. Как знаешь. Это твоя жизнь.

– А для чего тебе вообще эта святыня?

– А что ты вообще имеешь под этим в виду – святыня? Богородица? Ну, меня-то она ничуть не волнует. Она совершенно безопасна. На двери написано «англиканская», и англиканской она и была тысячу лет. Мне этого достаточно. Люди из колоний и все эти россияки, они суеверны, и их можно понять. Они пережили жуткие времена. Кто я такая, чтобы лишать людей утешения?

Полин устремляет взгляд в сторону их старого дома, где теперь обитают люди из колоний и все эти россияки. Сегодня, как и почти во все дни с тех времен, когда засветило солнце, громкоголосая девица вышла из дома, она препирается с тем, кто на другом конце ее беспроводного устройства. Ты меня не уважаешь? Не смей меня не уважать! Если про нее и можно еще что-то сказать, так это про ее безошибочно угадываемое ирландское происхождение. Узкий криминальный лоб, широко расставленные глаза. Для падших членов собственного племени у Полин припасено презрение особого рода.

– Таким, как она, даже Богородица не поможет. Ой, Эдвард[14], дорогой, привет.

– Рад вас видеть, миссис Х.

– И я рада. Как поживаешь, дорогой? Выглядишь неплохо с учетом всех обстоятельств. Травку уже перестал курить, надеюсь?

– Боюсь, что нет, боюсь, что нет. Нравится мне аромат.

– Он лишает тебя всех твоих честолюбивых стремлений.

– А у меня все равно только одно стремление.

– И какое же?

– Жениться на вас, конечно. Этого уж меня травка не может лишить, верно?

– Да ладно тебе.

Счастлива, правда, просто счастлива, солнце палит уже не так нещадно, синеет, устраивается полосками за аквамарином минарета, а неторопливый ветерок полощет на верхушке старого дома флаг святого Георга[15], закрепленный на спутниковой тарелке в преддверии футбольного матча. Может быть, не имеет никакого значения то, что жизнь никогда не расцветает во что-нибудь большее, чем она есть. Заякорена у берега, от которого отплыла, как когда-то были заякорены почти все женщины.

– Ли, детка, это твой телефон.

Нет, вы посмотрите: ограда справа почти полностью повалилась. Плющ оттуда проникает в зазоры и душит все, что пытается вырастить Мишель, кроме самой яблони, которая растет без посторонней помощи, несмотря ни на что. Она пишет в совет, но там ее не слушают, Нед никогда не пишет, Глория тоже, они живут совместно, но совместным мышлением обладает только она, господи боже, этот несчастный бездомный червячок, побагровевший на солнце. Как крайняя плоть двигается туда-сюда, туда-сюда сам на себе. Никто меня не любит, все меня ненавидят, потому что я ползучий червь. Но это кто

этот голос

такой тихий

и такой яростный, прямо у нее в ухе, и она думает, что, вероятно, ослышалась, она думает, что, может, сходит с ума, она думает

– Простите?

– Ты меня слышишь? Не смей туда ходить.

– Простите. Откуда у вас этот номер?

– Эта девчонка – мое дело. А ты перестань туда ходить и засирать ей мозги. Ты меня поняла? Остерегайся меня. Я тебя знаю. Появишься еще раз – не поздоровится.

– Кто говорит?

– Лесбуха ебаная.

За неимением других занятий червяк складывается пополам. Плитка справа, плитка слева.

– и потом в «Паундленде»[16] та же самая шкатулка – обрати внимание, тот же бренд – стоит всего два сорок девять! Но если ты покупаешь в таких местах, ты просто сама себя обманываешь, и больше тут говорить не о чем. Ли, детка? Ли? Ли? Кто это был? Кто звонил? Ты не заболела?

19

Честь жены нужно защитить. Это главное, объясняет он, ссылаясь на крупных обезьян, увиденных в каком-то документальном фильме. Самка обезьяны защищает обезьяньего младенца, а самец защищает самку. Мишель ужасно счастлив в своей ярости, их тянет друг к другу под ее – ярости – пологом. За много месяцев это лучшее время, какое они провели вместе. Она, зажавшись, сидит за кухонным столом, а он ходит туда-сюда, размахивает руками, как крупная обезьяна. Она тоже хорошая обезьяна, она хочет сделать свой взнос в великое счастье своей обезьяньей семьи. И именно это абсолютно достойное желание заставляет ее сказать:

– Пожалуй. Я думаю, это был он. По голосу трудно сказать. Слушай, с тех пор, когда я его знала, прошло почти двадцать