— Это мой Темур, — представила меня Гулико. — Это Гурам Чичинадзе, критик и поэт. «Никорцминду» читали?

— Н-нет.

— Его стихотворение, — сказала Гулико и рассмеялась.

— Очень приятно. За ваше здоровье.

— Как вас зовут? — спросила Гулико.

— Авто.

— О, Автандил — хорошее имя. Моего жениха зовут Теймуразом. Скажите, это ваша жена?

— Нет, — замялся Авто.

— Вашего друга? — не отставала Гулико.

— Нет.

— Чья же?

— Извините, я должен покинуть вас, — заторопился Авто.

— Значит, эта женщина ничья? Слышишь, Темо, она ничья!

— Гулико! — Я был вне себя от злости.

— До свидания, большое вам спасибо! — Авто быстро опрокинул в рот рюмку и удалился.

Я посмотрел на Лию. Она сидела, опустив голову, красная как мак, и нервно комкала коробку от сигарет.

— Как тебе не стыдно! — набросился я на Гулико. — Она же все слышала!

Гулико пропустила мои слова мимо ушей и обратилась к Гураму:

— Да здравствуют идиоты, симпатичные идиоты! За моего Темура, симпатичнейшего из симпатичнейших идиотов! Такого червонного идиота еще не помнит история.

— Гулико, ты пьяна! — сказал Гурам.

Лия и сопровождавшие ее парни покинули кафе.

— А ты — болван! Оба вы друг друга стоите! — выпалила Гулико.

— Хватит! — рассердился я и встал. — Что люди подумают?

— Не волнуйся, пожалуйста! — Гулико вынула из сумки четыре сторублевые бумажки и небрежно бросила их на стол. — Сегодня получила деньги, мама прислала. Осталось еще двести...

Она встала и быстро направилась к выходу.

— Проводи ее, ради бога! — сказал я Гураму.

Гурам последовал за Гулико. Я встал и, чувствуя на себе взгляды сидевших за столиками людей, подошел к Дурсуну.

— Здравствуй, дядя Дурсун!

— Садись!

— Все кофе и кофе! Нельзя пить столько кофе, дядя Дурсун, — убьет!

— Блажен принявший смерть от любимой.

— Кто это сказал?

— Неважно кто. Сказал правду.

— Коньяк и кофе! — крикнул я официанту.

Через две минуты кофе и коньяк стояли па столе. Я наполнил стакан и протянул Дурсуну. Он молча выпил, потом еще и еще. Бутылка почти опустела. Я выпил свой кофе и опрокинул чашку на блюдечко.

— Погадай мне, дядя Дурсун!

— Не могу.

— Почему?

— Не умею гадать.

— Кто же умеет как не ты?..

— Ни я, ни другие.

— Ведь гадаешь же людям?

— Обманываю их.

— А себя?

— Себя не обманешь. Потому и сижу здесь.

— Так обмани меня!

— Не могу.

— Почему?

 — Тебя нельзя обмануть. Глаза у тебя чистые... Пойду я. — Дурсун встал.

— Погоди! — усадил я его. — Погадай, прошу тебя!

— Хорошо, будь по-твоему... Где ты живешь?

— В Тбилиси.

— Я сам вижу, что ты не здешний. Но Тбилиси — не адрес. Где ты живешь здесь, в Батуми?

— В гостинице.

— Что же тебе от меня нужно?

— От тебя — ничего, дядя Дурсун.

— Так оставь меня в покое!

— Почему ты не хочешь погадать мне?

— Сказал ведь: не хочу обманывать.

— Обмани!

Дурсун наклонил голову. Он долго молчал. Потом взял в руки блюдечко и заговорил глухим, надтреснутым голосом, от которого у меня невольно сжалось сердце:

— Эта женщина с золотыми волосами станет твоей женой... Вы еще не женаты?

— Нет.

— Она станет твоей женой. — Дурсун наклонил блюдце, с минуту смотрел на кофейную гущу, потом продолжал: — У вас будут дети, девочка и мальчик... Ты далеко продвинешься по службе... Будут у тебя красивая жена, красивые дети, и будешь ты наслаждаться жизнью один, другой, третий, десятый год...

Дурсун поставил блюдечко на стол, сжал руками виски, закрыл глаза и умолк.

— Дальше, дядя Дурсун, дальше!

— Потом красивая жена покинет тебя... Она уплывет на большом белом корабле... Ты начнешь искать жену и узнаешь, что друг, твой лучший друг надругался над тобой, плюнул тебе в душу... Ты будешь гоняться за смертью, но смерть откажется от тебя, ибо душа твоя будет пуста, а бездушный труп не нужен даже смерти... И так сотрется в жизни твое имя, сгинут любовь, братство, дружба, исчезнут дети — плоть и кровь твоя... И, убедившись в бессмысленности жизни, ты накинешь на себя петлю. Но тебя вынут из петли, и тогда ты поймешь, что глупо умирать, ибо нет на свете ничего, ради чего стоило бы умереть...

Дурсун опять умолк.

— Дальше, дядя Дурсун! — просил я дрожащим голосом.

— Потом ты наплюешь на все, на самого себя, на весь мир... И станешь ты другим...

— Кем?

— Мною, Дурсуном... Ты найдешь себе место, вот так, вроде меня, и станешь в кофейной гуще искать что-то несуществующее... И будешь ты, как я, человек-ничто...

Дурсун замолчал, и я понял, что он сказал все. Передо мною сидел человек — нет, не человек, а существо, созданное когда-то из глины богом и из-за одного яблока покинутое им в этом бескрайнем мире.

— Ложь! — сказал я.

— Что ложь? — спросил Дурсуи и посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Все, что ты тут наговорил.

— Я ничего не сказал.

— Ты сказал, что па свете нет ничего, ради чего стоило бы умереть, — ни дружбы, ни любви...

— Я ничего не сказал. Я лишь погадал. В мире существует все — любовь и дружба, жизнь и смерть, счастье и радость. Больше я ничего не говорил.

— У меня есть друг, который никогда, слышишь, никогда не наплюет мне в душу!

— Ты еще ребенок, — улыбнулся Дурсун.

— Ничего подобного!

— Молокосос!

— Неправда!

— Я же предупреждал тебя, что скажу неправду.

— Нет, ты сказал правду!

— Чем же ты недоволен?

— Ты не веришь ни во что на свете. Во что верить мне?

— Подумай и реши. Мир полон святынь.

— Я хочу верить в одну святыню!

— Вот и выбери.

— Подскажи!

— Не могу.

— Не веришь ни в бога, ни в святыню?

— Нет.

— Трус ты, ничтожество!

— Будь на свете бог, не сотворил бы он меня! Нет бога!

— Есть!

— Что ты называешь богом?

— Любовь, добро, правду, друга, мать... Ты отвергаешь все это?

У Дурсуна задрожал подбородок,