не замеченный толстоведами. Лишь в книге В. А. Жданова «От “Анны Карениной” до “Воскресения”» (М., 1968) можно встретить подробное рассмотрение упомянутого наброска, однако сам анализ текста, проведенный Ждановым в рамках социологизированного подхода к литературе, вряд ли вполне удовлетворит современного исследователя и читателя Толстого.

Между тем, отрывок «Сто лет» очень существен для понимания «позднего» Толстого вообще и темы праведничества в частности. Поэтому вполне уместно привести значительную цитату из текста самого произведения «Сто лет»: «…Девяти же лет Васиньку (т. е. молодого князя Горчакова. – А. Т.) возили к бабушке в монастырь, и ему очень полюбилось у нее. Полюбилась ему тишина, чистота кельи, доброта и ласка бабушки и добрых старушек монахинь, выходивших с клироса и становившихся полукругом, их поклоны игуменье и их стройное пение. Бабушка же и Гавриловна, ее послушница, и другие монахини полюбили мальчика, так что не могли нарадоваться на него. Бабушка не отпускала от себя внука, и по зимам маленький князек больше жил в монастыре, чем дома. Монахини и учили его. Княгиня-мать поторопилась уехать домой, потому что боялась того, чего желала бабушка, чтобы мальчик не слишком полюбил эту <красоту> жизнь и не пожелал, войдя в возраст, уйти от мира в монашество» (17: 318).

По словам В. А. Жданова, описание детства князя Горчакова «чуть ли не напоминает детство угодника Божьего»[52]. Примечательно то, что в момент уже явно обозначившегося неприятия Толстым Православной Церкви оказалось возможным создание такого православного по духу произведения. Причем и маленький князь Горчаков, и насельницы монастыря выведены у Толстого не нейтрально, не с иронией, а с явной симпатией. Красноречиво подтверждает это и невольно вырвавшееся у автора слово «красота» по отношению к монастырскому бытию, замененное потом более нейтральным «жизнь». Из приведенного выше контекста ясно, что эмоциональное и значимое слово «красота» принадлежит именно автору, а не его герою. Как справедливо заметил Жданов, «“монастырский” мотив нельзя считать непредвиденным осложнением. И княгиня-монахиня, и поездка богобоязненных супругов в монастырь, и юродивый, и построение храма в благодарность за потомство (упоминалось в вариантах), и эпиграф из евангельских текстов, и само заглавие – все пронизано религиозно-церковным настроением автора»[53]. Этого искреннего исследователя повергло в совершенное недоумение действительно религиозно-церковное настроение Толстого, того писателя, которого он привык воспринимать как борца с Церковью. Поэтому Жданов просто отказался каким-либо образом комментировать феномен православного текста Толстого, а незавершенность текста наброска «Сто лет» объяснил тем, что «церковное мировоззрение парализовало творческие силы» писателя[54].

И все же трудно согласиться с выводами Жданова, ибо о разработке «монастырского мотива» свидетельствуют и другие наброски и завершенные произведения Толстого (см., например, планы-конспекты «истории деревни при Петре», где есть упоминания о монастыре, «постах-праздниках», или неоконченную повесть «Мать»). Да и сам факт создания православного по сути произведения во время отпадения от Церкви говорит о его неслучайности. Набросок «Сто лет» обозначил сосуществование в пределах толстовского творчества двух направлений, двух «правд» – собственно авторской, «субъективной», и «объективной», данной зачастую, быть может, независимо от воли автора или даже вопреки ей. Известно, что Толстой признавал наличие иной воли в своем творческом процессе. По воспоминаниям его единомышленника Г. А. Русанова, Толстой в 1883 г. как-то в беседе заявил, что его герои и Героини делают такие штуки, каких он не желал бы: они делают то, что должны делать в действительной жизни и как бывает в действительной жизни, а не то, что ему хочется.

Таким образом, даже краткий обзор истории жизни и творчества Толстого 1860—1870-х годов дает серьезный повод для корректировки привычного представления о его духовно-литературном пути. Во-первых, следует подчеркнуть специфический характер «духовного перелома» Толстого, ибо антиправославная и православная тенденции присутствовали одновременно, не вступая с точки зрения художественной правдоподобности в противоречие друг с другом. Черты поэтики и проблематики «позднего» Толстого явно обнаруживаются в произведениях, написанных до 1880 г. Поэтому вполне уместно, с одной стороны, рассматривать «Войну и мир» и «Анну Каренину» под углом зрения «позднего» Толстого (недаром одна современная исследовательница отмечает, что «в Каратаеве начало “позднего толстовства”»[55]) и, с другой стороны, утверждать именно плавное развитие, эволюцию, а не «решительный перелом» (слова Е. А. Маймина) творчества писателя в формальном и содержательном плане.

2. Народные рассказы – цикл произведений о праведниках

Многие исследователи Толстого принимают 1880-е годы за точку отсчета позднего периода творчества благодаря появлению большого количества его религиозно-философских сочинений, где дается как бы некое теоретическое осмысление чисто духовных и литературных проблем. На самом же деле у Толстого в это время происходили систематизация и обобщение религиозного и художественного опыта, позволяющие яснее представить ранее существовавшее направление (и отклонения от него) писателя. Серьезные задачи поиска высшей жизненной правды, вытеснившие к 1880-м годам все остальные, потребовали и иного процентного соотношения компонентов творческой системы: художественные произведения духовного плана стали несомненно преобладать над описаниями душевной жизни героев (так сказать, «беллетристикой»).

Кроме того, 1880-е годы имели особое значение в этом отношении и для литературного процесса России в целом. Проблема героя времени, положительного человека, подвижничества, праведничества, народных идеалов оказалась в центре внимания многих деятелей литературы и искусства. Приведем высказывания некоторых из них, позволяющие выявить общий характер подхода к указанной проблеме, а значит, и обозначить своеобразие толстовского решения ее.

Так, например, М. Е. Салтыков-Щедрин в 1885 г. высказал следующее мнение: «…народ вовсе не думает о самосовершенствовании… а просто верует. Верует в три вещи: в свой труд, в творчество природы и в то, что жизнь не есть озорство… Если жизнь испытывает его, он “прибегает", просит заступничества и делает это в той форме, какая перешла к нему от предков, то есть идет в церковь, взывает к Успленью – матушке, к Николе-батюшке и т. д. Но это не значит, что он верует в них по существу, а верует он в собственные силы и в собственные воздыхания, которые и восстановляют в нем бодрость»[56]. Любопытно, что такое сниженное представление о народе высказывает талантливый писатель, тесно и много общавшийся с народом. Дело в том, что тенденция писателя («субъективная» правда) высветила одну сторону реальной действительности, оставив в тени другую. Однако Салтыков-Щедрин вольно или невольно давал представление и о иной, высшей, божественной, а не просто человеческой правде. Достаточно вспомнить финал романа «Господа Головлевы» (сцены Страстной седмицы и покаяния Иудушки Головлева). Показателен и эпизод из «Истории одного города» с правдолюбом Евсеичем. «Небось, Евсеич, небось! С правдой тебе везде будет жить», – такие мудрые слова вкладывает писатель в уста далеко не глупых