Шрифт:
Закладка:
Гладкова-младшая, попрощавшись, убежала.
Наталья, прибрав съестное, вернулась к работе. Уже почти завершены заготовки для очередного расписного ларца в дурно-русском стиле – такой хоть под носом у музейщика вези, он только брезгливо зажмет нос и отвернется. А уж когда-то потом кто-то, посвященный в тайну, сможет снова вернуть первоначальный облик шедевру. Предстоит много работы – интересной, кропотливой, доходной, и не только для себя, но и для будущего.
Возможно, пора уже и масштаб менять, хорошо бы объять прекрасные западные дали, которые представлялись расписанными исключительно лазурью и золотом, – и деньги, и задачи совсем другие. Да и цели благие: увезти, спасти ценности отсюда, где они никому не нужны и все равно сгинут в безвестии, туда, где их ценят… ну хотя бы в долларах. Лучше в фунтах.
Обрабатывая поверхность с тем, чтобы новый слой, который вскоре укроет собой первоначальное изображение, не попортил бы драгоценной сути, Наталья с недовольством размышляла: «Все папенька со своими понятиями. Нельзя запрашивать сверх, грех, даром получили – даром отдавайте или хотя бы немного. Как будто его ковыляния по деревням, вот эта работа и лицедейство ничего не стоят!»
А ведь наверняка у кого-то там, в каком-нибудь Нью-Йорке-Париже, аж скулы сводит – так ему все это надо.
«Надо это как-то обдумать. Нет, надо как-то с папенькой решать. Посоветоваться, что ли, с Князем? Он давно намекает…»
Она невольно улыбнулась, но тут же строго приказала себе не дурить. Не время сейчас и не место. Надо трудиться не покладая рук над тем, что есть, в поте лица зарабатывая хлеб свой.
– Бог в помощь, – негромко произнесли за плечом. Она вздрогнула:
– Как ты тихо всегда подкрадываешься!
Дед Лука, проникнув в мастерскую из смежной комнаты, перекрестился на красный угол, где ничего не было, стал разоблачаться, пристраивал уродливый свой лапсердак, огромные калоши, неизменный чемодан, тщательно ополаскивал руки – все это неторопливо, степенно, отдуваясь. Лишь в остром глазе прыгали чертики.
– Прости дурня старого, напугал.
Наталья, вздернув верхнюю губку, брезгливо напомнила:
– Сколько раз я должна повторять: не являться предо мной в таком виде!
Он не обиделся на непочтение, лишь пробасил:
– Ишь, цаца. Что ж, прикажешь родителю в кустах за нужником переодеваться?
– Прекрати паясничать!
Старик потер шею под затылком, крякнув от наслаждения, расправил широкие плечи, встряхнулся, потряс головой – и оказался дюжим мужиком звероватого вида. Несмотря на седую голову и густую бороду по глаза, очевидно было, что со дня рождения его прошло от силы лет сорок.
– Ну теперь-то привет, сестреночка? – И, не дожидаясь ответа, чмокнул Наталью в макушку. Она не успела уклониться, лишь дернула плечами и припечатала:
– Хам.
– Ничего не хам, я дворянин потомственный.
– Прачкин сын ты и байстрюк.
– Я не виноват, что у нашего с тобой папа был отменный вкус.
– Как же ты мне надоел, – вздохнула она. – Что ты за шут гороховый, то кряхтишь-охаешь, то прыгаешь как мяч, то маячишь перед глазами, как морок.
– Коль я шут, то ты шутовка, – дал он сдачи. – В зеркало на себя глянь, бесхитростная душа. Кривляешься моего похлеще, да и по времени куда дольше…
Он дернул ее за белокурую косу, потянул, намотал на кулак:
– Эй! Что за разговоры непочтительные? Как пригорает седалище: «Мишель, защити, Мишенька, толкани – достань – дай денег», а чуть отпустит – так и пошел вон, дурак? Свинство и наглость.
Наталья дергалась, стараясь освободиться:
– Да ты с кем говоришь-то так!
Он легонько, как ему показалось, толкнул ее в плечо и сам же едва удержал от падения:
– Тут кто-то еще есть? Я брат твой и покровитель.
Сидеть с запрокинутой головой и косой в чужом кулаке было неудобно, но Наталья умудрялась сохранять достоинство:
– Отпусти, хам! Я своими руками работаю, понял? Если бы не я, сгнил бы ты во рву, дед фальшивый!
– Если бы не папины документы и не похоронная команда, – угрюмо уточнил он, отпуская наконец косу, – и не сгнил бы, а замерз. Ладно заедаться.
– А ты – хватит нагличать.
Михаил выложил на стол две пачки в банковской упаковке:
– На вот денежек, на хлебушек.
Натальины глаза вспыхнули, она немедленно опустила ресницы, сухо кивнула, припрятывая деньги:
– Спасибо. Никто тебя не видел?
– Не изволь беспокоиться.
Проследив путь скрываемых купюр, Михаил, чуть улыбаясь, мимоходом сообщил:
– Не видел. Так что ночь, а то и две, уж извини, скоротаю тут.
Наталья с готовностью возмутилась:
– Опять за свое! Мы же договаривались. У тебя – сто первый километр, а на меня и так уж косо смотрят. Что ли, утопить меня хочешь?
– Сестреночка! Да мы с тобой оба в дерьме по самые ноздри. Как волна пойдет – обоих накроет, так что чуть выше, чуть ниже – никакой разницы.
– Убирайся отсюда.
Михаил нахально развалился на ее стуле, закинув за голову длинные жилистые руки:
– Не могу никак, сестреночка. Страсть как надо вот тут день-другой… а то и третий-осьмой перекантоваться. Небольшой гешефтик неподалеку.
Наталья вздрогнула, уловив в его голосе одной ей понятную ноту, резко повернулась, глянула пытливо:
– Что задумал? – Он молча улыбнулся. – Нашел что?
Михаил улыбнулся шире:
– А то как же! Убирай халтуру свою.
Наталья без звука скинула эскизы на пол, Михаил раскрыл на столе несерьезную ученическую тетрадку с картинкой «30 лет ВЛКСМ», принялся пояснять, водя сине-красным карандашом по плану, начирканному по клеточкам:
– Вот тут платформа, от нее перегороженная узкоколейка через лес. Чуть больше десяти километров – выходим на другой берег озера, где кладбище. И вот тут, – он постучал по обозначенному на плане крестику, – остался фундамент разбомбленного здания, якобы лесопилки или склада. Если стать лицом к главному входу, то слева вниз идут ступеньки…
Он замолчал, постукивая карандашом по зубам, Наталья поморщилась:
– Прекрати, невыносимо! Что дальше-то, что?
– А то, сестреночка, что некие оборванцы, кантуясь в этом подземелье, монетки отыскали. На, сама глянь, – на стол легла монета, отобранная у торговки на толкучке.
Наталья, взяв предложенную лупу, рассмотрела изображение на неровной тускло-желтой монете, разобрала греческие письмена, подняла огромные глаза:
