были получены под пыткой. Мы вынуждены признать суровую реальность: дошедшие до нас слова обвиняемых безнадежно искажены жестокими физическими мучениями. Из-за этого трудно полагать, что судебные отчеты объективно отражают «реальные обстоятельства» или хотя бы те, в наличие которых верили жалобщики и свидетели. Как выработать правильный подход к сказанному на допросе с применением насилия, к показаниям, вырванным при помощи боли?

К сожалению, эти проблемы не специфичны для России, для XVII века и даже для колдовских процессов в целом, так что ученые имеют богатый материал для анализа. Самый продуманный подход – это относиться к данным под пыткой показаниям с той же осторожностью, как и к любому другому тексту [Roper 2004: 44–68, 119–122; Лукин 2000: 3–8]. Любой текст является конструкцией, в нем воплощены впечатления, пропущенные через множество фильтров восприятия – культурных, личных, структурных. Жертвы пыток, как правило, отвечали на наводящие вопросы инквизиторов. Эти записи как минимум передают то, что интересовало пытающих, а следовательно, отражают кое-какие идеи и предрассудки тогдашнего общества.

Рис. 2.1. Сожжение в срубе. Обвиняемых в колдовстве сравнительно редко предавали сожжению; когда это случалось, их не привязывали к столбу, а помещали в деревянный сруб. Здесь изображена казнь одного из «жидовствующих»: это религиозное движение было осуждено как еретическое на церковном соборе 1504 года. Судьи (справа налево): митрополит Симон, великий князь Иван III Васильевич, его сын Василий Иванович. Миниатюра из Лицевого летописного свода, 1570-е годы (РНБ. Ф. 4. Д. 232. Л. 644). Лицевой летописный свод XVI века. Русская летописная история. Книга 18, 1503–1527. М.: Актеон, 2010. С. 43.

Давая ответы, пытаемые руководствовались не только предложенными подсказками, но и собственным чувством возможного, создавая, сознательно или нет – хотя бы только для того, чтобы прекратить мучения, – нарративы, способные, по их мысли, удовлетворить мучителей. Показания должны были звучать правдоподобно (и, значит, также отражали господствовавшие в обществе верования и ожидания) и основываться на идеях, словах и мотивах, доступных в известном для них мире. Независимо от того, давалось ли показание в ходе предварительного допроса или вырывалось под пытками, оно не могло выходить за пределы мыслимого той эпохи.

Подход, принятый нами в этой книге, согласуется с методами, которые были разработаны исследователями инквизиции в Средние века и раннее Новое время, а также процессов об измене и колдовстве в различных странах Европы. Как отмечает Уолтер Стивенс, суть дачи показаний под пытками состояла в следующем: истязаемый должен был убедить допрашивающего, что говорит правду. Признание, данное по готовому шаблону, не имело бы смысла – оно скорее «терпеливо добывалось в ходе игры в кошки-мышки» [Stephens 2002: 7]. Таким образом, судейские чиновники и писцы не выигрывали ничего от простой фабрикации показаний; цель состояла в том, чтобы создавать последние во время допроса. Разнообразие полученных признаний, тон которых варьирует от умоляющего до заносчивого, говорит в пользу этого предположения. Даже испытывая жесточайшие страдания, пытаемые не могли выходить за границы мыслимого в своих признаниях или обвинениях в адрес других. Стесненные требованиями и ожиданиями допросчиков, они тем не менее высказывались на основании собственного опыта и воображения, в чаду пытки озвучивая свои убеждения и тревоги. По словам Майкла Остлинга, «как ни мучительно слышать эти голоса, мы обязаны узнать, что они говорят» [Ostling 2011: 192].

Исследуя показания, я в целом не касалась вопроса о том, как они соотносятся с более фундаментальной реальностью? Показания могли опираться на культурные представления и опыт допрашиваемых, не отражая их действия в буквальном смысле слова. Важно не то, совершали ли люди преступления, в которых они сознавались: разговоры в помещении суда сообщают нам многое о том, что жители Русского государства думали по поводу колдовства, какие тревоги заставляли их думать именно так. Последовательность изложения свидетельств – порядок, в котором выстраивались обвинения, свидетельские показания, данные свободно и под пытками признания обвиняемых, вещественные улики – заставляет меня думать, что мы прозреваем сквозь время свет чьего-то опыта. Прозаический характер преступлений, приписываемых русским колдунам, делает их показания, данные под пытками или без них, более правдоподобными, чем признания европейских ведьм в ночных полетах, поклонении Сатане и каннибализме. Разница между заботами обычных граждан, выдвигавших обвинения, и чиновников, которые вели процессы, также является доводом в пользу того, что допросы под пытками искажали картину процессов о колдовстве в России не настолько сильно, как в Западной Европе.

Вопрос о реальности является в какой-то мере второстепенным по отношению к верованиям и страхам, заставлявшим одних трястись от ужаса перед колдовским проклятием, а других – страдать и умирать в руках истязателей и палачей. Работа с таким материалом выдвигает определенные этические требования к исследователю, вынужденному писать в спокойных научных выражениях о муках людей, живших в прошлом. Я сознательно решила выделять каждый случай использования насилия и применения физических пыток. В ходе написания этой книги я – как это случается со всеми нами – осознала, насколько широко эти практики применяются до сих пор. Чтобы подчеркнуть, насколько пытки искажают видение нами прошлого и настоящего, я старалась постоянно держать в поле зрения эту безжалостную повседневность.

Проблема источников

Исследователь колдовства сталкивается не только с описанными выше этическими и методологическими дилеммами (как истолковывать показания, данные под пытками), но и с непростыми проблемами, касающимися Источниковой базы. Российские ученые усердно публиковали материалы по колдовству, в специальных сериях или в виде отдельных сборников[73]. Один только Н. Я. Новомбергский подготовили издал в начале XX века около полусотни судебных дел, относящихся к колдовству. Почти все остальные дела о колдовстве XVII века можно найти, внимательно изучая чрезвычайно подробное дореволюционное описание документов архива Министерства юстиции, которые сейчас находятся в Российском государственном архиве древних актов (Москва)[74][75]. Составители сборников, выходивших в XIX и начале XX века, похоже, старались отмечать все необычное или сенсационное, и если дело со множеством налоговых описей помечалось в каталоге просто как «приходные и расходные книги», то судебные процессы об особо жестоком насилии, инцесте, изнасилованиях, а также – к счастью для автора этой книги – о колдовстве, заслуживали отдельного упоминания. Так, запись в архивном каталоге может содержать коллекцию документов, помеченную как «Документы, касающиеся управления и состояния городов» (Алатыря или Костромы), но далее, к радости читателя, значится: «Лл. 617–638: сыск о смерти жены Ив. Фед. Левашова от трав, данных ей от порчи крестьянином Нижегородского Печерского монастыря Макс. Ивановым», или «Лл. 54. Дело по извету Ив. Леонт. Лаптева на брата своего Ос. Леонт. Лаптева с