и иноверию, и традиционной магии – систему, свойственную… “религиозному ригоризму” древнерусских книжников, но не свойственную русской традиционной культуре, осознававшей себя как христианскую» [Петрухин 2000: 323; также Клибанов 1996:42; Седов, Чернецов 1981; Живов 1993: 54][60]. Сегодня ученые пришли к согласию в этом вопросе, основываясь именно на второй точке зрения. Православие, как и все разновидности христианства, отчасти синкретично, но в своих религиозных практиках жители России на протяжении раннего Нового времени отчетливо – и осознанно – вели себя как христиане. Стелла Рок изящно именует живучую концепцию двоеверия «научным мифом» [Levin 1993а; Rock2007][61]. Е. Б. Смилянская подчеркивает недостатки схемы, подразумевающей параллельное существование двух культурных систем, при котором одна лишь время от времени вторгается в другую. По ее словам, два (или более) уровня культуры оказывали друг на друга куда более серьезное влияние. Русское христианство создало собственную магию, и эти «магические верования находились в живой взаимосвязи с христианством» [Смилянская 2003:39]. Колдовские процессы, имевшие место в XVII веке, еще убедительнее доказывают это: магические практики рассматривались как один из аспектов целостной, единой культуры, объединявшей откровенно христианские черты с народными инновациями, богобоязнь с непочтительным отношением к божественному. Но ничего отчетливо языческого в ней не обнаруживается[62].

Сплав православного христианства с народными традициями был свойствен русским религиозным практикам на всех уровнях. Если не считать тонкого слоя высокообразованных людей, в допетровском обществе почти не проявлялись культурные различия между верхами и низами – особенно когда речь шла о колдовстве. Верования, практики и страхи объединяли всех без исключения. Тем не менее Новомбергский твердо уверен, что колдовские процессы инициировались исключительно властями, а население играло пассивную роль. У него не было сомнений в том, «что борьба с ведовством приводила в движение органы власти» [Новомбергский 1906: VI]. Наказания за занятие колдовством постоянно ужесточались, причем новые законы должны были объявляться во всеуслышание глашатаями. Но обвинения поступали снизу. В Московском государстве не было инквизиторов, занимавшихся поиском религиозных преступников – чтобы суд начал расследование, кто-то должен был подать жалобу. Идея о том, что преследования колдунов в XVII веке были связаны с попытками Романовых добиться монополии на осуществление какой бы то ни было власти, в том числе в духовных делах, выглядит заманчивой, но факты говорят о другом: колдуны вызывали тревогу у всех без исключения, и их преследование стало результатом совместных усилий власти и ее подданных.

Для изучения колдовства в России большую роль играет также вопрос сравнения числа процессов с тем, что происходило в Европе. Являлись ли процессы столь же многочисленными, как на Западе, а наказания – столь же суровыми? По этому вопросу нет единого мнения. Вслед за Тревором-Роупером Згута объясняет относительно мягкое (как он считает) обращение с колдунами в России гибкостью и терпимостью системы, основанной на двоеверии. «Преследуемых и казненных было сравнительно немного, и кроме того, преследование колдунов в России XVII века отличалось умеренностью и сдержанностью, чего обычно не наблюдалось на Западе… Если мы говорим о “паническом ужасе перед колдовством” на Западе, то применительно к Московскому государству правильнее говорить просто о “страхе перед колдовством”» [Zguta 1977с: 1205]. У Райан, выпустивший обстоятельный труд о магии в России на протяжении нескольких веков, утверждает, что, хотя при царском режиме порой преследовали и даже казнили колдунов, все это далеко не достигало таких масштабов, как на Западе [Райан 2006:600][63]. В пользу этой теории говорят цифры. В 1600–1760 годах, если судить по сохранившимся источникам, состоялось от 450 до 500 процессов, примерно с 900 обвиняемыми. Около 15 % из них были приговорены к смертной казни, остальные же продолжали жить в местах своего обитания либо были зачислены в военные формирования, размещенные в Сибири и на украинской границе. Если считать, как раньше, что на Западе было сожжено несколько миллионов ведьм, то цифры для России выглядят до нелепости смехотворными. И хотя сейчас ученые радикально пересмотрели число казненных за колдовство в Европе – с нескольких миллионов до нескольких десятков тысяч, – количество таких случаев в России все равно остается на удивление небольшим[64].

При этом весьма острым остается вопрос о том, можно ли сопоставлять Россию с неким абстрактным «Западом»: он неизменно подразумевается, а иногда и прямо фигурирует в трудах, посвященных России. Такое сравнение зачастую приобретает не только фактическое, но и моральное измерение. Небольшое число казненных служит доводом в пользу того, что Россия в целом отличалась более гуманными порядками по сравнению с остальной Европой: больше терпимости к различным отклонениям, меньше случаев предельной жестокости, большее внимание к действительно важным вещам – благочестию и вере, – чем к спорам относительно крайностей [Антонович 1877; Zguta 1977b; Ryan 1998]. Противники этой точки зрения полагают, что в преследовании ведьм и колдунов, как и в остальных аспектах государственного строительства и развития в целом, Россия ничем не отличалась от Европы. Так, Новомбергский в предисловии к собранным им материалам процессов пишет: «Эта борьба отличалась не меньшей жестокостью, чем в Западной Европе: Московская Русь в борьбе с ведунами пережила и повальный терроризирующий сыск, и пытки, и публичное сожжение обвиненных в чародействе» [Новомбергский 1906: VI]. Сторонники этого подхода приводят два довода. Первый: хотя дел о колдовстве сохранилось относительно немного, те, которые дошли до нас, показывают, что судебная система стремилась всеми силами выявлять и уничтожать колдунов – так же, как в Западной Европе. Издавались все более суровые указы, предусматривавшие широкое применение пыток и сожжение колдунов вместе с орудиями их ремесла, и суды Московского государства применяли их с необычайным рвением. Второй: в приступе некоего извращенного оптимизма защитники тезиса «все было так же плохо, как в Европе» указывают на неполноту документов, заставляющую предполагать, что нам осталось неизвестно множество дел, которые потеряны навсегда или таятся в глубинах архивов, ожидая своего открытия.

Я занимаю промежуточную позицию. Количество процессов и особенно число казненных, видимо, и вправду было относительно небольшим ввиду отсутствия развитой демонологии и, как следствие, систематического подхода к колдовству, недостатка альтернатив народным методам целительства, неясности границы между дозволенными и недозволенными практиками, а также трудностей с контролем, учитывая размеры страны. В то же время, если изучать дела одно за другим, с их описаниями «беспощадных» пыток, сложно не согласиться с выводом Новом – бергского: московские власти боролись с колдовством не менее жестоко, чем европейские суды. В следующей главе мы изучим стандартные судебные процедуры и выясним, что они могут нам дать и какие подводные камни они содержат в качестве источников по вопросу о борьбе с колдовством