Шрифт:
Закладка:
1888 год. Февраль. Киев
Милая Аня, не знаю, писал ли я тебе, что взялся было для заработка иллюминовать фотографии видов порожистой части Днепра; тут я снова убедился, что много несчастий художника происходит от того, что он недостаточно чтит свой дар: мучить себя (для каких бы то ни было целей) над тем, что каждую минуту возмущает твою художественную душу – не есть ли это ослаблять, принижать, притуплять ее чуткость, ее инициативу? И все это от привычки смотреть на интеллект как на какую-то не подчиненную никаким физическим законам пружину; а между тем это то бесконечно сложно-рассчитанно-обусловленное состояние – функция организма, в которой порча одного маленького колесика все останавливает; а мы думаем, что обойдется, если выломаем два, три и т. д; и думаем, что творчество здорово, не хиреет, когда одно из колесиков называется внешним невмешательством.
Короче – я бросил фотографии и вообще решил ни за что не браться, кроме уроков, для которых я выработал такую систему – сажусь и пишу или рисую, а ученица смотрит; нахожу, что это наилучший способ показать, что надо видеть и как передавать; учеников буду брать уже хорошо подготовленных. Но, чтобы не очень отнимать все-таки у себя времени, решил иметь не более трех и много четырех уроков, что при плате четыре рубля за урок дает от сорока восьми до шестидесяти четырех рублей в месяц, чего мне вполне достаточно. Теперь у меня два урока – и их даже при маленьком стеснении вполне достаточно для моего умеренного обихода. Кроме того, моя система преподавания и мне приносит пользу, заставляя работать с натуры во всю мочь и без всяких целей, что наедине я уже устал до тошноты делать, а это безусловно полезно.
Второй принцип, который себе ставлю, – работать не более двух часов в день, покуда не бросишь тягостной привычки пропускать мимо ушей, что пробил час конца настроения, и продолжать поддерживать себя в рабочем подъеме, который уже никуда не годится. Васнецов уверяет, что через несколько дней уже захочется только четверть часа работать, а я уверен, что время будет расти на том основании, что, уберегшись наконец от ломанья, сберегаешь силы и тем прибавляешь устойчивости к ежедневным нормам. Теперь эти два часа четыре раза в неделю буду посвящать Христу, который начат у Тарновских, и я уверен, что, работая по два часа в день, в месяц сработаю больше, чем сработал в два, работая целый день, да и не устану до омерзения, до того, что полтора месяца не хотел и смотреть на картину. Как твое здоровье и занятия? Крепко обнимаю тебя.
Твой Миша
Р. S. Работа идет. Вероятно, к Пасхе кончу голову Христа, которую пишу отдельно, независимо от большой картины. Но по случаю болезни одной из моих учениц я вышел из баланса и очень просил бы тебя, Нюта, если это не очень стеснит тебя, прислать мне пятнадцать рублей. Надеюсь к твоему выезду из Оренбурга возвратить их тебе. Здорова ли ты? Что-то давно нет от тебя известий. Пожалуйста, отвечай скорее.
1888 год. 16 декабря. Киев
Дорогая моя Нюта, уж я столько, столько виноват перед тобой, что лучше об этом брошу. Твою посылку я, конечно, получил и крепко тебя за нее целую. Все это время я был ужасно озабочен и занят, теперь немного могу успокоиться: материальная моя перспектива по крайней мере на год совершенно выяснилась. Я наконец принял участие в соборных работах[129]. Покуда это, разумеется, не le bout du monde[130], а всего композиция и надзор за исполнением орнаментов в боковых наосах[131]. Тысячу кв. арш[ин] за полторы тысячи; т. е. за покрытием расходов мне удастся зарабатывать в месяц сто пятьдесят – двести руб. Далее будет исполнение картонов и эскизов Сведомских[132] на четырех плафонах; а там и самостоятельный кусок с так называемой лицевой, т. е. сюжетной живописью.
Веду жизнь гомерическую; три четверти денег извожу на еду и половину времени на сон. Ничего не читаю; бываю только в цирке да изредка у Мацневых и Тарновских. Приезжал сюда Серов. Он мне не признался, но я заметил, что он мысленно разевал рот на мой гомеризм. Он женился и в январе переедет на жительство в Киев. Я с ним только не стесняюсь, но удовольствия прежнего уже не нахожу. Послал к 15-му письмо в Питер, а папе телеграмму и письмо сегодня, 16-го. Вот уже скоро три недели, как я работаю, и работа все мне становится проще и занимательнее – как раз обратное моим одиноким замыслам: всегда кажется до того просто, что за четырехаршинный холст берешься дерзко, даже без наброска предварительного; а там запутываешься, и работа становится отвратительна.
Это потому, что здесь много отводов для ненастоящего градуса энергии, вроде разрешения вопросов побочных, помощнических, да и реагирование Праховской деловитости и эрудиции. Словом, я на год в будущее смотрю самым розовым образом, а дальше загадывать не стоит; самое худшее легко встретить силами, накопленными за год подъема духа. Где-то педагог предлагает родителям в детях во что бы то ни стало поддерживать эту веселость духа – что на всю жизнь воспоминание об этом будет плюсом в их силах, да и взрослые, не замечая, отдаются иллюзии сейчас, чтобы легче поднять бремя многих часов трезвости? Полное равновесие – унылый признак. Ну, заврался: вышло вроде панегирика «завтра, завтра – не сегодня». Обнимаю тебя, дорогая. Невзирая на мое свинство, пожалуйста, пиши почаще.
Фундуклеевская, № 1.
Твой брат Миша
1889 год. 5 января. Киев
Дорогая моя Аня, крепко обнимаю тебя и поздравляю с Новым годом. Я обменялся письмами с папой и мамой и сейчас опять посылаю им по письму. Папу я уговариваю непременно взять назначение в Казань, хотя бы и на год. На лето все могут съехаться там на даче – и тебе близко, а зимой мама опять в Питер с детьми, – так что переезд особенных
