жизни, к которой в конце концов привыкаешь, и он вспомнил, что она тогда подняла глаза к окну, и ивы царапали стекло ветками, и он увидел, что она за человек, помимо того, что он знал о ней как о своей матери, и это испугало его.

Музыка прекратилась, и он понял, что все трое слушали.

– Как это у нее получается? – сказал Коул.

Эдди выкурил сигарету и выбросил окурок.

– Не знаю, Коул. Некоторые вещи не поддаются объяснению.

– Мы были им больше не нужны, – сказал Уэйд.

– Эй. – Эдди дернул Уэйда за руку. – А ну прекрати. Она ничего такого не имела в виду. Это батя. Он это сделал.

Уэйд отпихнул его, и Эдди разозлился, они вдруг оказались на земле, тузя и колотя друг друга. Коул попытался их разнять, но раз уж они сцепились, тут ничего не поделаешь, и он заплакал, это было странно и хорошо. Он еще поплакал, и это заставило их остановиться, так что они поднялись с земли, подошли и подождали, когда он успокоится.

Эдди сказал:

– Ну же, Коул, не бери в голову.

– Она любила тебя больше всех, – сказал Уэйд.

– Давай. Пойдем-ка домой.

Коул оглянулся на дом и увидел, как кто-то опускает штору, потом другую, и прежде, чем все шторы были опущены, он понял, что все кончено, эта часть его жизни, это место. Теперь все будет иначе. Все изменится.

Они молча вернулись в дом Райнера. Вида подала ужин, они сели и поели при включенном телевизоре – шел какой-то фильм с Джоном Уэйном. Никто не произнес ни слова, они поставили тарелки в раковину и пошли спать. Коул забрался в постель, Эдди подошел и сел на краю, укрыл его одеялом и погладил лоб холодной жесткой ладонью.

– Я позже вернусь.

– Куда ты?

– На свидание.

– С Уиллис?

– Да. Ты как, норм?

Он кивнул и отвернулся, чтобы Эдди мог уйти, но нет, он был не в порядке. Он чувствовал, как темнота поднимается по рукам и ногам, словно черная холодная вода. Лежа в темноте, он подумал, что, может, стоит сбежать. Он вообразил жизнь в пути, как он ездит автостопом, спит то во дворе, то в церкви, жарит сосиски на палочках, как в бытность бойскаутом, но шоссе с визгом грузовиков и жалостливыми незнакомцами пугало его.

Один из бывших заключенных заиграл на гармонике у черного хода, и ему понравилось, как по-ковбойски звучит мелодия. И он знал, что музыкант кое-что пережил, дурное, и смог уцелеть. Если вдуматься, много кто творит всякое. Нельзя просто соскочить с края земли и исчезнуть. Придется думать, как быть дальше. А больше ничего сделать нельзя.

Все эти люди много чего натворили и много через что прошли. И не то чтобы их это радовало. Может, они хотели жить в теплом доме, где ярко светит солнце, где их никто не знает. Он чувствовал, что понимает их. У тех, кто побывал в тюрьме, лица унылые, словно выщербленные колпаки, которые дядя продавал разным неудачникам на Бейкер-авеню. Райнер садился в шезлонге, раскладывал колпаки, будто дорогие украшения, и потом приносил домой Виде свиные отбивные. По глазам было видно, что сердца их разбиты. Они были люди с разбитыми сердцами, которые ничего толком не могли, даже любить. А уж это-то самое простое, любить, но это еще и труднее всего на свете, потому что причиняет боль.

На следующее утро дядя взял его с собой покупать ботинки.

– Эти уже пора выбросить, – сказал он. – Во-первых, они воняют. А во-вторых, их толком не зашнуровать.

Он всегда носил ботинки после обоих братьев.

– Нельзя же ходить в чужих ботинках, – сказал дядя. – Хватит уже.

Они пошли в магазин Брауна и посмотрели, что там есть. Конечно, стиль – это важно, но важнее всего удобство. Если дело касается ног, нельзя быть легкомысленным.

– Как тебе эти? – Он показал дяде кеды «Конверс», такие, как у Юджина.

– Хорошо. Давай узнаем, есть ли твой размер.

Женщина измерила его ногу, сжимая кости.

– У тебя тринадцатый, – сказала она.

– Ты рослый, в отца.

Она исчезла на складе, а они сидели и ждали на виниловых стульях. Наконец она принесла коробку.

– У нас есть такие же белые.

Это было как открыть подарок – снять крышку, отодвинуть бумагу, взять новенькие кеды. Они приятно пахли свежей резиной.

– В таких тебя точно молния не ударит, – сказал дядя. – Просто класс.

– Подошли, – сказал Коул.

– Теперь ты настоящий мужчина, сынок.

– Да, сэр. – Он стал кругами ходить по магазину.

– Можно он в них и пойдет?

– Да, конечно.

– Продано! – объявил дядя, доставая наличку из кармана.

Ему было хорошо в новой обуви, и стало интересно, что скажет Эдди. Он коснулся плеча дяди.

– Спасибо, дядя Райнер.

– Не за что, сынок. Носи на здоровье.

Исчезни

«Исчезни», – думает она. И он исчезает.

Теперь она одна.

Весь мир серый.

Она не будет по нему скучать. Она отказывается.

Раньше – в этом слове была заключена целая жизнь. Раньше, до того, как он потерял все деньги. До той женщины. Он что, убедил себя, что она не знает?

В последний раз она отправила Коула за ним и осталась сидеть в машине, глядя на пустые улицы и думая, что, может статься, он выйдет и извинится, и они снова станут жить как нормальные люди. Шли минуты, а она смотрела, как туда-сюда ходят поезда. Мимо шли люди. Не она – она никогда никуда не ходила. Вдруг оказалось, что прошел целый час, и ей пришлось войти. Она не любила бары, особенно бар Блейка, где пахло грязью, и ей с неизбежностью пришлось смотреть на людей, без которых она отлично могла обойтись, на мужчин, которые пили в баре или играли в бильярд, мужчин, которые когда-то учились с ней в школе и хотели с ней встречаться, мужчин, которые чинили разные вещи на ферме и вели дела с ее мужем. Ее мальчика там не было, и бармен кивнул, мол, он ушел наверх. Она постояла, приняв безразличный вид, он налил ей кофе, но она хотела чего-нибудь покрепче.

– Виски «Дикая индейка», пожалуйста.

Она выпила. Пить она не любила, это было вроде как лекарство. Он не взял с нее денег.

Она вышла в узкий коридор и увидела, как наверху ее сын ждет отца, дверь была закрыта, и из-за нее доносился пьяный смех.

– Пойдем, – сказала она и помахала. – Пусть сам домой добирается.

Коул с облегчением сбежал вниз. Она услышала, как отворилась дверь, но не стала оглядываться