— Пусть все, что случилось… объединит нас. Сделает неразлучными! — произнесла Александра Евгеньевна. И, устыдившись красивости этих слов, виновато закашлялась.

Быть людям неразлучными или не быть — это решают не сами люди. Или не только они… А в годы войны решают что-либо вообще очень немногие. Остальные подчиняются: приказам, командам и обстоятельствам.

Через месяц Александра Евгеньевна еще раз явилась к нам без всякого предупреждения. Явилась одна, хотя в последнее время не покидала по вечерам Нину Филипповну. Они так и ходили вдвоем, иногда даже держась за руки. Но Александра Евгеньевна, как поводырь, шла чуть-чуть впереди.

Мама, примостившись между окном и перекрашенным покрывалом, дымила в форточку. Казалось, она спряталась за черной материей, чтобы, неожиданно возникнув оттуда, как из-за занавеса, поразить меня каким-нибудь сюрпризом или фокусом.

Мама не догадывалась, что у нас гостья: дверь Александра Евгеньевна отворяла почти бесшумно. Она сделала знак, чтобы я не отрывал маму от ее занятия, что она пришла ненадолго. Но все же не хотела отрывать маму от того, что обычно вызывало ее протест. Размышляя о медицинских проблемах, она прежде ненароком сообщала маме, что считает курение «самой вредной и бессмысленной из привычек» и что страшные болезни века, в частности злокачественные опухоли, настигают курильщиков куда чаще, чем тех, кто не курит. Но мама продолжала дымить в форточку… Как многие врачи, она не следовала тем предписаниям и советам, которые с утра до вечера убежденно внушала своим пациентам.

«Махнуть рукой на себя — значит махнуть и на него!» Эту воспитательную фразу Александра Евгеньевна приберегала как решающую. И мама тогда не просто гасила папиросу, а ожесточенно расправлялась с ней, ввинчивая ее в пепельницу, кроша табак и разрывая папиросную гильзу. А через полчаса вновь вытаскивала из кармана синего пиджака помятую пачку. Я знал, что в дни испытаний достоинства прогрессируют, но и обнажаются слабости… Война усугубила единственный мамин недостаток: она стала курить с каким-то болезненным упоением.

Александра Евгеньевна приподнялась с тахты и снова присела.

Мама же, я догадался, пользуясь светомаскировкой, под защитой бывшего покрывала затянулась второй папиросой.

Александра Евгеньевна опять молча, еле заметным знаком попросила не мешать ей. Она намеренно оттягивала какой-то тревожный разговор, какое-то объяснение. Это мне стало ясно, когда ее сжавшееся, невесомое тело третий или четвертый раз вспорхнуло с тахты, чтобы сразу вернуться назад.

Наконец мама появилась, как из-за театрального занавеса.

Война уже отучила нас радостно или горестно вскрикивать по поводу мелочей. Но важность важного и ценность ценного возросли. Общение с близкими стало дороже, потому что было под угрозой, могло оборваться. Мама заторможенно, будто преодолевая сопротивление воздуха, воздела руки к желтому круглому плафону, заменявшему абажур. В торжественные мгновения она воздевала к нему руки, как жрица к солнцу. Жесты мамины были неторопливы, даже громоздки. Это подчеркивало значительность событий, на которые она реагировала. А явления второстепенные мама жестикуляцией не удостаивала.

— Александра Евгеньевна?!

Гостья вспорхнула с тахты. И я заметил, что растерянность пригасила то мудрое сияние, которое обычно источали ее глаза.

Мама, как и я, не знала, в чем дело, но сразу же накрыла мою голову руками и притянула к себе.

— Не обижайтесь, милые мои, — начала Александра Евгеньевна. — Я сказала, что мы не должны разлучаться… И это истина. Но разве война считается с истинами? Вчера ко мне на работу позвонил сын… И сказал, что его научно-исследовательский институт эвакуируется в Сибирь. Он попросил меня поехать с его семьей. С внуками… С двумя внуками! Вернее, с внуком и внучкой. С Васей и Милочкой. Им дали имена бабушки и дедушки.

— По линии жены вашего сына, — холодно уточнила мама.

— Это объяснимо… понятно: того дедушки недавно не стало.

— И ваш муж тоже скончался, — одними губами напомнила мама.

— Но это было очень давно, — с несвойственной ей нелогичностью возразила Александра Евгеньевна.

— Могли бы почтить его память, — угрюмо поддержал я маму, относясь к Васе и Милочке с заочной враждебностью: из-за них мы могли разлучиться.

— Вспомнил о вас? — нервно осведомилась мама.

— Оказывается, он и не забывал! Были, поверьте, обстоятельства… о которых он обещал рассказать. Но не это главное.

— А что? — с нараставшей тревогой, будто голос ее поднимался по трудным ступеням, спросила мама.

— Он сказал, что не может оставить меня одну. В таком возрасте…

— А до сей поры почему оставлял? На целые годы!

— Существовали неизвестные нам обстоятельства… Поверь, Маша! К тому же я не была в опасности. То есть моя жизнь… А теперь он зовет меня. И я пришла посоветоваться.

— Вы уже все решили, — совсем глухо, точно голос ее по тем же ступеням спустился вниз, произнесла мама. — Акушер, как и минер, принимает лишь окончательные решения. Вы так всегда говорили.

— Но сейчас я не в родильном доме. И хочу посоветоваться.

Серьезные решения мама на глазах у собеседников не вынашивала. Ее раздумья предпочитали уединение. Но иногда она напряженно стискивала пальцы, будто важная идея была поймана и мама боялась ее упустить. («Незаписанная мысль подобна птице, перед которой распахнули окно», — вспоминал я в таких случаях слова Нины Филипповны.) Мама упирала кулаки, которые не выпускали пойманную мысль, в стол и склонялась над ним, как над кафедрой или трибуной, словно собираясь произнести речь. А произносила всего несколько фраз. Но таких, которые подводили итог спору или беседе.

— Понять, как трудно расстаться, можно лишь… когда надо расстаться. Ваш сын это понял. Значит, мы ошибались в нем. У вас один сын… как и у меня… Если бы он позвал, я бы поехала с ним. Куда угодно!

Мама прижала мою голову к себе так плотно, что сомнений не оставалось: разъединить нас нельзя.

— Значит, вам кажется…

— Надо ехать.

— Нина Филипповна поедет со мной. Одну я ее не оставлю… Ее роды были последними родами, которые я приняла. Хотя их надо было остановить, задержать. Но я не сумела… Она поедет со мной. Будет там преподавать в школе.

— Уйдет от нас? — печально произнес я.

— Не уйдет, а уедет, — поправила меня мама.

— Ты, Маша, я чувствую… не осуждаешь?..

— Наоборот, одобряю!

— А как же вы будете… без меня?

— Я бы выбрала сына.

Александре Евгеньевне стало легче. И все-таки ее характер продолжал быть непохожим на себя самого. Она не переставала оправдываться.

— И жена сына была очень мила со мной… вчера. По телефону.

— Надо ехать! — подвела итог мама. И еще раз скрылась за перекрашенным покрывалом.

Но чирканья спички