нее не было ни кровинки. Она сидела за столом, уставясь в одну точку, и думала, что же ей сказать отцу. Если рассказывать все, тогда надо говорить не только о Вюши, но и о пропавших письмах, и о Хошгельды, и… Нет, о Хошгельды не надо говорить ни с кем!

Покген не стал ни пить, ни есть, а сразу лег в постель. Бахар слышала, как ночью он бормотал:

— На люди теперь показаться стыдно. Если каждый мальчишка будет выскакивать из моего дома через окно, так уж лучше выдать дочь за кого-нибудь, и дело с концом. Я ее растил, лелеял, а что она сделала…

Утром он молча поел, выпил чая и, не сказав ни слова, ушел. Мрачный ходил Покген по полям, наблюдая за работой, и все ему казалось, что колхозники как-то необычно поглядывают на него. Если откуда-нибудь доносился смех, он не сомневался, что это по его адресу.

Утро было хорошее, ясное, жара еще не успела накалить землю. Все кругом радовало глаз, веселило душу. На хлопковой плантации председателя остановил Чары Байрамов. Его всегда чуть лукавое лицо светилось сегодня особенно доброй улыбкой.

— Гляди, председатель, какое у нас тут раздолье, — сказал он, показывая на уходящие к горизонту кусты хлопчатника.

— Знаешь, секретарь, — хмуро отозвался Покген, — в старину говорили: "Что тебе просторы вселенной, если у тебя сапог жмет". Так вот и я сейчас… — И, не объяснив своего угнетенного состояния, Покген махнул рукой и двинулся дальше.

День у него прошел в трудах и заботах, и он стал забывать о семейных неприятностях. Но когда Покген покинул правление и пришел домой, досада снова охватила его.

А Бахар, которая за всю жизнь ни разу не слышала от отца ни одного обидного слова, чуть ли не всю ночь проплакала и встала с красными глазами и припухшими веками. Когда она пришла в мастерскую, девушки-ковровщицы не могли скрыть своего удивления: они не узнали свою веселую Бахар, так она изменилась со вчерашнего дня. Обычно она весело шутила, вокруг нее всегда было оживленно и шумно, во время перерыва по мастерской то и дело разносился ее смех. А сегодня она поразила подруг своим скорбным видом, на лице ее застыла печаль, и она почти ни с кем не обмолвилась ни словом.

— Что с тобой, Бахар? — спрашивали ее подруги.

— Мне что-то нездоровится, лихорадило с вечера, — коротко отвечала она, чуть приподняв свои распухшие веки, и снова умолкала.

Кругом в несколько рядов стояли деревянные станки. Легко и быстро мелькали над ними гибкие женские руки, и туго натянутая основа будто впитывала в себя разноцветные мотки ниток. Их яркая свежесть разливалась все шире и шире, — час от часу, день ото дня.

Несколько неуловимых движений — и нитки продеты в основу. Равномерно поднимается и опускается маленький ножичек-кесер, которым срезают концы. Удары двух гребешков напоминают топот скачущих вдали коней.

После стрижки длинного ворса вырисовывается узор. Подобно тому, как натянутые струны под пальцами музыканта рождают прекрасную мелодию, так на шерстяной основе, натянутой на станок, постепенно возникает радующий глаз красочный рисунок.

Угнетенное состояние Бахар сказалось и на ее работе. Трудясь над искусным узором, она несколько раз неверно накинула петли. Правда, обнаружила ошибку она же сама и незаметно для других быстро исправила ее, но этого с ней никогда не бывало раньше.

Во всяком случае, вид у Бахар был такой, будто лихорадка трепала ее не один вечер, а по крайней мере в течение нескольких месяцев подряд. Поэтому девушки не раз обращались к ней:

— Ты бы шла домой, Бахар. В таком состоянии лучше не работать.

Но она продолжала трудиться и покинула мастерскую лишь вместе со всеми ковровщицами.

Дома было непривычно тихо. Отец сидел на веранде, погруженный в свои мрачные думы. Даже младшие братья присмирели и забились куда-то в угол. Бахар наскоро поела и скрылась в задней комнате. За все время обеда никто не нарушил молчания.

Надо сказать, что до Покгена только что дошел еще один слух. Нашлись услужливые люди, которые по-дружески сообщили ему, что его дочь собирается бежать из дому с одним молодым человеком. Это было малоправдоподобно, но теперь он уже ничему не удивлялся. Размышляя обо всем этом, Покген незаметно задремал.

Несмотря на раннее время, дом словно вымер. Только Дур-сун возилась перед верандой, занятая своими хозяйскими делами.

Вскоре появился Овез.

— Здравствуйте, Дурсун-эдже, — приветливо произнес он, входя во двор. — Можно хозяина повидать?

— Слава аллаху, заснул он, — ворчливым тоном ответила Дурсун, — может быть, проспится — добрее станет. Совсем не в своем уме последние дни.

— А что такое с ним, Дурсун-эдже?

Дурсун был-а женщиной простой и бесхитростной, но отличалась рассудительностью и благоразумием. Ее советы часто действовали благотворно на мужа и умеряли крайности, его характера.

— Что с ним, спрашиваешь? А то, что у него гнев всегда опережает рассудок… Да ты садись, Овез, он сейчас, наверно, проснется…

Овез присел на ступеньки, снял с головы шапку и встряхнул ее.

— Что же такое все-таки произошло? — поинтересовался он.

— Понимаешь, милый Овез, он и вообще-то человек упрямый, а тут заладил одно, опозорила, мол, его дочь перед всем светом, и ничего больше знать не хочет. Кто-то ему нехорошее наговорил на Бахар, вот он и свирепствует.

— А где сама Бахар?

— Там она, у себя, — махнула рукой Дурсун. — Либо занимается, либо плачет. Ты уж ее не тревожь сегодня.

— Вот почему она не пришла сегодня на редколлегию, — догадался Овез. — Ну, ничего, пусть успокоится.

Дурсун уже собралась рассказать Овезу все как было, из-за чего отец рассердился на дочь, но в это время с веранды послышался голос самого Покгена:

— Это не ко мне ли там пришли?

Овез поднялся.

— К вам можно, Покген-ага? — весело произнес он, входя на веранду.

— А, комсомол! Проходи, проходи! — неожиданно обрадовался постороннему человеку Покген. — Садись, рассказывай, с каким делом пришел.

— Дело у меня небольшое, но никак не удается застать вас в правлении. Приходится дома беспокоить.

— Это ничего. Рассказывай, послушаю тебя. Как говорится, рога барану не в тягость. Наверно, опять пришел денег просить. Теперь на что? На музыкальные инструменты или на библиотеку? Недавно ведь брал.

— Нет, Покген-ага, я не за деньгами, — засмеялся Овез. — Я по поводу распределения наших ребят по бригадам.

— Опять ты за старое?

— Нет, совсем другое. Вы тогда правы были, что не согласились со мной. Пожалуй, действительно лучше, когда комсомольцы действуют на разных участках, чтобы можно было охватить своим влиянием всю молодежь колхоза. Но у нас сейчас так получилось, что в одних бригадах