Думаю, носок был нужен, просто чтобы я поменьше крутил головой и разглядывал ее обстановку. В комнате был овальный столик с вязаной скатерью, и весь он был уставлен скляночками, сверточками ваты, марли и бог знает чего еще. На подоконнике стоял горшок с темнолистным фикусом, а из-за него каждое утро вылезало солнце и медленно карабкалось за штору. По утрам Лида уходила на службу, а вечером, умотавшаяся, возвращалась с новыми свертками. Первое время я пытался хотя бы из вежливости уверять ее, что вот-вот встану на ноги и переберусь куда-нибудь.

– А зачем. Клопов у нас нет, валяйся спокойно.

Перебираться, в общем-то, было некуда: на квартире Туровского быстро поселилась посторонняя семья, номер старика в гостинице занял какой-то очередной немец. Из госпиталя первое время приходила очень деловая врачиха и неизменно спрашивала у меня, только чтобы хоть что-то сказать, не про любовь ли я читаю, пока сижу дома.

– Читаю, – каждый раз соглашался я.

Когда старик наконец прислал бандероль с бумагами для моей работы, Лида принесла мне ее, как роженице доставляют ребенка. Она широко улыбалась, пока вылезала из своего пальто плечами, и была здорово разочарована тем, что вся бандероль состояла из бесконечных машинописных списков. Еще в большее уныние ее вогнала новость, что обычная работа частного детектива в мирное время – это вручать вызовы в суд.

– За что вызовы хоть? Убийства?

– Да алименты, в основном.

– И всегда так?

– Ага. Извини, не хотел тебя расстраивать.

– А вот, допустим, приходит к вам один такой и говорит: «Я обратился в ваше агентство, потому что никто другой с этим делом не справится».

– Я бы ответил, что, значит, и мы браться не станем.

Старик засел в Смоленске и всю весну слал мне эти бандероли безостановочно. Наша работа, если не считать разнесенности рабочих мест, вернулась в довоенное размеренное русло. Старик находил дела, людей, которых нужно отыскать, а я вылавливал нужные фамилии в хаотично поступающих с разных направлений списках беженцев, погибших и осужденных. Кто-то искал потерявшихся в суматохе отступлений и оккупаций родных, кто-то – должников, кто-то надеялся выйти на след своих врагов, чтобы поквитаться. Подозреваю, какие-то люди в немецком штабе через нас искали людей для своих, тайных даже для старика целей.

У меня был только листок бумаги с фамилиями, иногда еще и с именами и профессиями, редко с бегло записанными стариком со слов родственников анкетными данными. Нужно было просто найти человека в каком-нибудь из бесконечных списков, написать в нужную комендатуру типовое письмо с просьбой уточнить, находится ли человек по-прежнему там, и если да, то сообщить об этом старику.

Почти всегда одна фамилия была в десятке списков, часто это был один и тот же человек, переезжавший с места на место. Комендатуры отвечали с задержками, часто ошибались, путали отчества или писали, что человек уехал, когда тот в соседнем помещении работал бухгалтером или мыл полы в кабаке через дорогу. Многие, узнав, что их ищут, тут же удирали. С каждым новым списком, который присылал старик, нужно было заново проверять каждую фамилию с моего листка. Но это была легкая работа. Вроде как устроиться решать кроссворды по десять часов в день. Всего-то и нужно было, что сидеть в кровати и водить пальцем по строчкам фамилий.

Как-то проведать меня зашел Венславский. Лиде он подарил какой-то очень шикарный отрез ткани, а мне пачку – веронала, чтобы голова не болела. Венславский попросил съездить с ним, когда я смогу ходить, в имение. По его мысли, отвыкшие от его семьи за годы советской власти крестьяне будут вести себя спокойнее, общаясь с двумя мужчинами, чем с одним. «Просто рядом со мной постойте и немножко набычтесь для виду», – сказал он и показал, как надо бычиться. Командировок за город у меня все равно никаких не предвиделось, поэтому я согласился.

Скоро в перерывах между чтением бумаг я уже прохаживался по комнатке. От двери к старому платяному шкафу, от шкафа к окну во внутренний двор. Сверху стекло было травленным, каким-то чудом его никто не разбил и не продал за двадцать лет, и облачное небо проступало сквозь него в форме извивающихся цветов и веток. Лида достала мне упаковку лезвий для бритвы в восковых бумажках и какое-то, как она сообщила, совсем как дореволюционное мыло с синими прожилками, но в момент, когда она как бы между делом подсела ко мне с расческой и ножницами, я решительно потребовал завтра же свести меня в парикмахерскую.

У Лиды была единственная в доме отдельная квартира. На лестничной клетке никто больше не жил. Напротив была дверь на чердак. Прежде это было, наверное, техническое помещение, но за время советской власти жилец втащил ванну, так что мыться можно было, не как все, в тазике, и вообще не ходить в баню, отделил кухню и кое-как обставил.В первые теплые дни, когда нагретая крыша еще не успела стать раскаленной, жизнь в квартире стала совсем райской. Когда мы под ручку вышли из вдруг совсем заросшего зеленью подъезда, ветер прошелся по кустам сирени, и из травы на тротуар, как мыши, посыпали воробьи. В колеях еще стояла мутная вода, а по залившей двор луже деловито ходила девочка в больших галошах, однако на зиму все это совершенно не было похоже.

– А вот я себе жакетик сшила, пока ты дрых.

Лида покрутилась, и мы медленно пошли дальше, продолжая бесконечный, никогда у нас не прекращавшийся разговор. Больше всего Лида обожала поочередные рассказы о том, как нам жилось в прежние годы, когда мы еще почему-то не были друг с другом знакомы. Я все свои воспоминания ей выложил довольно быстро, но ей этого почему-то не хватало.

– Одну зиму электричества не было, и при этом где-то месяц керосин было не купить. Все выходные в очередях стояли с бабушкой. А в первый же день войны с Финляндией из всех магазинов пропали спички.

В ответ я рассказал ей, как однажды заснул в трамвае, и ничего не случилось.

– Как понимать «ничего»?

– Ничего. Проснулся на конечной, сошел и пошел, куда шел.

– Ты назло мне все это говоришь. Из вредности.

Я перекрестился на как раз стоявший напротив храм. Мы посмеялись, поцеловались, чуть было не свалились с тротуара и тут только заметили, что прямо перед нами, как вкопанный, стоит младший Брандт. Лида сказала «здрасьте», я кивнул ему и даже