— Постойте, товарищи! Какой расстрел⁈ Да вы что? Я же перепутал вас с ейным хахалем! У вас просто пиджак и галстук, как соседи говорили. И морда у вас, извиняюсь, гражданин начальник, ну никак на милицейскую не похожа, скорее, на директорскую, ну или на ревизорскую. Вот я и попутал. Вы простите меня, не надо меня расстреливать, мне на смену завтра…

Тот попытался встать и одновременно подтягивал штаны, стремясь хоть что-то в своем внешнем облике привести в порядок перед такими гостями.

— В соответствии с другой поправкой в кодексе, — с серьезным видом продолжал Горохов, — гражданин может быть освобожден от уголовной ответственности, если окажет содействие следствию.

— Все вам окажу! Какое скажете, такое и содействие. Я и правда не знал, что вы самые настоящие органы!

— Так и быть, — снисходительно кивнул Горохов. — Будете понятым… А еще… — Горохов сглотнул слюну, скосив взгляд на кухню, где на столе сверкала янтарем пузатая трехлитрушка с каемочкой пенки у горловины. — Нужно помочь органам здоровье, так сказать, поправить…

— Какое здоровье? Как поправить? Я ж не врач, станочник я!

— Пивка, говорю, налей.

— А, я ща! Это я мигом! — работяга метнулся на кухню и приволок кружку с дутыми боками из прозрачного толстостенного стекла (явно стыренную из местной пивнушки, а не на трудовые приобретенную), полную до краев пива. Ячменный запах наполнил прихожую.

Горохов подхватил кружку, сдул пенку и спросил:

— Тебя как звать?

— Сёма.

— Тара хоть чистая?

— Э-э… — замялся вдруг амнистированный. — Могу в другую налить!

— И так сойдет, — следователь почти залпом опустошил кружку, довольно крякнул и вытер белые «усы». — Паспорт возьми — и с нами пошли, Сёма.

— Так ведь вы простить меня обещали?

— Да не дрейфь, паспортные данные для участия понятым нужно.

— Ага, ага, ща! — станочник снова метнулся в глубь квартиры и вернулся с документом. — А куда идти?

— В квартиру к Парамонову. И руки помой, а то, как у кочегара на смене. Протокол мне заляпаешь.

— Так не отмываются мозоли-то, — запричитал Сёма. — Я же в цеху, пальцы при работе насквозь мазутом да маслом пропитываются, отмываем их с мужиками, как можем — кто керосином, кто соляркой. А наши шлифовальщики даже на днях адскую смесь салхимили — из аммиака, керосинчика, кислоты анилиновой и еще какой-то чертовщины. Мазут вмиг отходит, вместе с кожей. Вот ведь как, товарищи, получается! Такая страна могучая, в космос как к себе домой летаем, а руки после смены помыть нечем… Не придумали ничего такого.

Понятой оказался разговорчивый. Порывался тоже хлебнуть кружку пива, но Горохов ему не позволил. Изъял и собственноручно уничтожил напиток. После двух кружек Никите Егоровичу стало хорошо, и даже подбитый глаз не болел. Он приложил к нему кусок мяса из морозилки понятого, и синяк, чуть подумав, не стал вылезать.

Второго понятого Горохов выловил прямо в подъезде. Это оказался пенсионер с удочками. Прямо с бамбуком, катушками и червяками его и завели в квартиру Парамонова.

— Товарищи, понятые, — торжественно обратился к гражданам Горохов, усадив участвующих на узкую кушетку, как курят на жердочку, чтобы под ногами не путались, — сейчас будет произведен осмотр квартиры в вашем присутствии. Прошу засвидетельствовать обнаружение и изъятие возможных улик.

«Курята» враз закивали, а Алексей уже мазал дактилоскопической кисточкой тот самый стол, что стоял в стороне от люстры, и с помощью которого, предположительно, помогли повеситься Парамонову.

Заметно было, что стол до этого уже был обработан порошком, на нем чернели разводы широких мазков. Но преимущественно они встречались на столешнице, а вот обвязка и ножки оказались чистыми. Схалтурил эксперт.

Алексей со свойственной ему дотошностью магнитного порошка не жалел, махал инструментом, как заправский маляр.

— Есть, Никита Егорович! — воскликнул он и схватился за фонарик, подсвечивая лучиком выявленный след.

— Пальчики? — оторвался от писанины следователь. — Неужто?

— Нет, след перчатки. Похожий на тот, про который Андрей рассказывал. Материал отобразился без признаков текстуры, будто из замши перчатка эта или из чего-то подобного.

— Отлично, Алексей… Вот общая ниточка у нас между убийством Завьяловой и Парамонова и протянулась.

— Гражданин товарищ начальник, — вмешался станочник.

Вытаращив один глаз, второй-то после удара Горохова открывался плохо, хотя тот в челюсть попал, но, видно, отдавало и выше. — Скажите, так Артуровича убили, что ли?

— Возможно, — буркнул следователь.

— Так я видел, тип с его балкона подозрительный спрыгнул. Я еще подумал, зачем через балкон лезет, человек вроде солидный, в плаще импортном и шляпе модной.

— Что? Когда? — встрепенулся Горохов.

— Так аккурат три дня тому назад. Вот как раз перед тем, как Артуровича в петле нашли.

— Едрит твой ангидрит, Сёма! Так что же ты молчал⁈

— Так вы не спрашивали…

Челюсть Горохова оквадратнела.

— А раньше тебя не опрашивали разве?

— Неа, на смене я был. А потом домой пришел, а Зинка говорит, мол, сосед вздернулся. Я думаю, брешет, паскуда, чтобы похождения свои скрыть, а оно, вона как оказалось.

— Как он выглядел?

— Обычно… — Сёма почесал за ухом своими мозолисто-мазутными пальцами. — Плащ да шляпа.

— Это я уже слышал, лицо опиши, возраст, рост! — кипятился Горохов.

— Так ведь разве разглядишь, когда ворот до ушей поднят и «картуз» опущен до самого носа?

— Рост хоть какой, скажи, мил человек!

— Самый что ни на есть средний, с меня примерно… или чуть выше, на голову-две.

— Тьфу ты! Что еще запомнил? Шрамы, усы, хромота и прочие особые приметы?

— Ничего у него не было. А вот, что запомнилось, это как он резво так через балкончик перескочил, по-молодецки. Хоть и первый этаж, но все же. Перемахнул, будто студентик скудоусый. Но по комплекции сразу видно, что мужик солидный, не шпана вовсе. А больше ничего не разглядел.

— Не врешь?

— Ей-богу, не вру… Я и врать-то не умею. Когда солярку вот тырили, меня мастер застукал, стал спрашивать, мол, кто был со мной, так я все рассказал. Мужики, помнится, обозлились на меня тогда шибко, даже пришлось в другой цех переводиться.

Пенсионер с удочками попытался на этом на соседа укоризненно взглянуть, но развернуться помешала короткая скамейка.

— Это, Сёма, предательство называется, а не «правда». Советский человек всегда солярку тырил, это у