Люди стояли на тротуарах, тихие, торжественные, как на большом параде. В толпе нельзя было узнать матерей и сестёр комсомольцев, уходящих на фронт, — в этот час все женщины были матерями и сёстрами. Отдавая Родине самое дорогое, они смотрели вслед уходящим сухими, строгими глазами.

Над городом росла и ширилась песня, слова её запоминались навеки:

…Идёт война народная, священная война…

Рядом с комсомольцами по обочине мостовой шагала подрастающая армия ребят. Шли сборщики лома, бутылок, друзья и помощники семей красноармейцев, юные санитары и санитарки, работающие в госпиталях, шли младшие братья комсомольцев — пионеры.

В старых костюмчиках, в заштопанных и пропылённых от работы курточках, они шли, поражая сбережёнными в чистоте, отглаженными красными галстуками.

Среди этих ребят шагали Васёк Трубачёв и его товарищи; они старались протиснуться ближе к той шеренге, где шли Костя и Миша.

Глава 19

ДОБРЫЕ ВСХОДЫ

Васёк сел на стул и, уронив на колени шапку, глубоко задумался. Жизнь стала похожа на большого колючего ежа — с какой стороны ни коснёшься, всё колется. Когда приходило письмо от отца, Васёк радовался ему и, глядя на знакомый почерк, думал: жив. Когда же начинал высчитывать, сколько времени шло письмо, радость снова сменялась беспокойством: тогда был жив, а что-то теперь?

Прошло несколько месяцев с тех пор, как он в последний раз на вокзале обнимал отца, а всего, что пережито за это время, хватило бы на годы… Сколько хороших людей было с ним рядом! Он слышал их голоса, видел дорогие лица, всей душой тянулся к ним и горько оплакивал тех, кого уже не было в живых.

Но человек не проходит бесследно — каждый из тех, кого он знал и любил, оставил в его душе глубокий след и живую память. Так ушли из его жизни далёкие украинские друзья, ушёл Сергей Николаевич, Митя. Ушёл голубоглазый географ Костя… И ещё не успокоилось сердце, как вслед за Костей ушла Таня. Куда она ушла?

Поздней ночью сонного подняла его с кровати тётя Дуня и тихо шепнула:

— Таня уходит… Простись, Васёк!

Васёк вскочил, протирая глаза. Таня стояла перед ним в шинели, крепко стянутой ремённым поясом, из-под новенькой пилотки блестели её карие золотистые глаза.

— Таня! Куда ты? Таня!.. — Васёк обхватил руками её жёсткую шинель. — Куда ты? Куда? — бессвязно спрашивал он, уже угадывая сердцем ответ.

Таня знала и любила его мать, его отца. Она жила с ними, она хранила вместе с Васьком память о счастливых днях его детства. А теперь она стояла рядом, в шинели и пилотке.

Ваську казалось, что он уже видит связку гранат за её поясом, Ему представились непроходимые тропы в глухом, незнакомом лесу. Он вдруг понял, куда она идёт, и душа его смирилась…

Они сидели долго без слов. Потом Таня, как бывало раньше, уложила его в кровать, крепко укутала одеялом:

— Поклонись отцу, Васёк… Родные вы мне… Вот возьми от меня на память.

Она вынула из кармана мягкий, пушистый свёрток. Развязала зубами узелок, положила на одеяло толстую девичью косу… И ушла…

В его сердце прибавилась новая тревога, новая боль — человек не уходит бесследно.

Недавно здесь жил Саша. Они вместе возвращались из госпиталя, вместе учили уроки и, засыпая, делились друг с другом всеми своими горестями. Чтобы не мешать им, тётя Дуня переселилась в маленькую комнатку, где раньше жила Таня. И мальчики допоздна засиживались вдвоём, в дружеской откровенности облегчая свою тревогу, утешая друг друга и мечтая вместе о возвращении родных. Теперь Саша ушёл… Маленькая квартирка опустела… Милый, заботливый Саша как будто унёс с собой тёплый уют их дома. Он так умело и хлопотливо прибирал комнату, заставлял Васька мыть посуду; они вместе варили суп и к приходу тёти Дуни подогревали чайник. Саша всегда знал, что кому нужно, и трогательно заботился обо всех. Когда они оба вечером возвращались домой, он не ложился спать, поджидая тётю Дуню.

— Ты знаешь, она за день так натопчется, что по ночам стонет, — озабоченно говорил он. — У неё болят ноги. Надо ставить их в таз с горячей водой, это очень помогает.

И, убедив тётю Дуню опустить ноги в таз с водой, он радовался, когда она, вздыхая, говорила:

— А ведь и правда помогает, Сашенька. Спасибо тебе, деточка моя!

У Саши набралось здесь столько дел, что, торопясь к своим, он никак не мог уйти и всё поучал Васька:

— Ты комнату утром прибирай. И посуду мой, как только поешь. А придёшь вечером — и сразу ставь воду. Тёте Дуне трудно, она уже старенькая… И вот ещё что, Васёк, — Саша понижал голос: — ты заглядывай в её комнатку перед сном. Она всё шьёт что-то и засыпает сидя. Надо тихонько разбудить её и свет погасить, а то, знаешь, мало ли что…

Васёк удивлялся:

— Да откуда ты знаешь, что она засыпает?

— Да я её будил не раз. Ты не забывай этого, Васёк!

В последний вечер перед приездом Сашиных родных мальчики долго не ложились. Тётя Дуня тоже сидела с ними и часто вздыхала.

— Заскучает теперь мой-то, — сказала она, поглядывая на Васька, и тихо, не желая обидеть племянника, добавила: — И мне, старухе, без тебя, Сашенька, скучно будет.

— Я буду приходить к вам. Мы с Васьком никогда не разлучимся, — утешал её Саша.

— Жизнь большая — ан и разлучитесь. Кончите школу, разбредётесь кто куда… А кем же ты будешь, Сашенька? Какую профессию себе мечтаешь, сердечный такой?

— Я? — Саша густо покраснел, смутился. — Я учителем буду. Если, конечно, смогу… если примут меня!

— Учителем?

— Конечно! Я бы хотел… А если не примут меня, тогда уж… — Чёрные глаза Саши сделались грустными, он легонько пожал плечами. — Тогда уж хоть на учёного какого-нибудь выйду…

— На учёного? — Васёк громко расхохотался. — Чудак! «Хоть на учёного»… Так ведь учёным потруднее стать, чем учителем!

Тётя Дуня тоже улыбнулась:

— Что это ты, Сашенька, учёного к учителю приравнял?

— Я и не приравнял! Вовсе не приравнял! Учёным каждый может быть. Для этого только книги и голова нужна. Учись, учись — и будешь! А вот учителем — это не каждый. Ведь учитель живых людей растит. Ему надо быть таким, чтобы всё понимать, надо