Никогда они не покидают поста раньше, чем надвинется настоятельная опасность. По вечерам располагаются на отдых спозаранку, оставляя под ружьем столько войска, сколько необходимо для обороны занятой позиции и доставления возможности прочим войскам отдохнуть и поесть.

Король же, вместо того чтобы следовать этому благому примеру, знать не хочет ни времени, ни расположения и силы противника, торчит все время в линии застрельщиков, гарцует перед неприятелем, пробует теребить его со всех сторон, сердится, горячится, кричит, просто хрипнет от повторения приказаний, расходует без толку патроны, снаряды, людей и лошадей и всех до глубокой ночи держит под ружьем.

Жалко видеть несчастных солдат, толкающихся в темноте, ощупью разыскивающих корм, воду, дрова, солому, пищу и потом не могущих попасть на свой бивуак – всю ночь перекликающихся. И не один только авангард страдает из-за этого – вся кавалерия, видимо, гибнет. Впрочем, своею кавалерией Мюрат пусть располагает, как ему угодно. Что же касается пехоты 1-го корпуса, то пока Даву командует, он не даст помыкать ею.

Король, со своей стороны, тоже не остался в долгу… Император слушал их, перекатывая ногой случившееся тут русское ядро. Можно было думать, что эта рознь между военачальниками не нравится ему», – говорит Сегюр.

Отпуская их, он осторожно сказал Даву, «что нельзя иметь все достоинства разом, что сам герцог Экмюльский, если сумеет выиграть битву, то вряд ли хорошо поведет авангард армии и что если бы Мюрату поручено было преследовать Багратиона в Литве, то, может быть, он не упустил бы его!»

После этого Наполеон предложил противникам стараться впредь лучше ладить, но насколько совет пошел впрок – оказалось из донесения генерала Беллиара императору о сражении под Вязьмой. «За городом, за рвом, на удобной позиции, показался неприятель, по-видимому, готовый принять битву. Кавалерия с обеих сторон тотчас вступила в дело, но когда потребовалась пехота и король сам повел одну из дивизий Даву, – маршал прискакал, остановил своих людей, стал громко порицать задуманное движение и браниться с королем, прямо запретивши своим генералам повиноваться ему. Мюрат пробовал приказывать, напоминал о своем сане, но бесполезно, и момент был пропущен, так что теперь король послал доложить императору о полной невозможности командовать в таких условиях и просил выбирать между ним и Даву.

Наполеон страшно рассердился… Он обвинил Даву и оправдал Мюрата, но последний долго не в состоянии был забыть оскорбительных выражений своего старого врага, публично, резко произнесенных. Чем более он думал о них, тем сильнее его охватывал гнев. Что же это такое? Даву его знать не хочет, публично поносит, и это пройдет ему безнаказанно! Он, Мюрат, будет снова видеться и говорить с ним!»

Что ему за дело до решения императора и его гнева: он сам должен смыть обиду! Что в том, что он король? Его шпага вознесла его в это звание, она же и выручит его теперь!

«И он схватился уже за оружие, чтобы идти к Даву, требовать удовлетворения, когда Беллиар остановил его, представивши все обстоятельства, вред примера и прочее».

В общем, обвинения Даву были основательны – Мюрат в эту кампанию не раз портил дело своей горячностью. Нападения кавалерии на каре отступавшей дивизии Неверовского, хладнокровно и победоносно выдержавшего до 40 атак, предводимых самим Неаполитанским королем, могут служить примером безрассудной торопливости и горячности Мюрата, который, растеряв свою кавалерию, не играл уже никакой роли в конце кампании и мирно ехал в карете с Наполеоном или шел за ним пешком, с палкой в руке, укутанный в шубу.

Однако порядок и дисциплина корпуса самого Даву не выдержали испытания бедствий отступления, и после дела под той же Вязьмой Наполеон получил рапорт Нея, который, не скрывая ничего, уведомлял о несчастном исходе битвы. «При лучших порядках, – доносил он, – был бы, вероятно, и другой результат: самое ужасное, что было, это беспорядок корпуса Даву, который заражал другие войска… Я должен говорить правду Вашему Величеству, и как мне ни неприятно порицать одного из моих сослуживцев, я должен объявить вам, что при таких условиях не отвечаю за безопасность отступления…»

Сам Наполеон жаловался на медлительность Даву, отстававшего от него на пять дней перехода, тогда как ему следовало быть в трех днях. Вся армия повторяла эти жалобы и находила, что маневры, производившиеся перед казаками, не имели других результатов, кроме задержки армии.

«Моn cousin, – писал выведенный из терпения Наполеон Бертье, – дайте знать герцогу Эльхингенскому, чтобы он принял начальство в арриергарде и шел бы возможно скорее – герцог Экмюльский задерживает вице-короля и князя Понятовского из-за всякого «ура!» казаков».

Что касается намерений Наполеона мстить русским, все без разбора сжигая на пути, то герцог Экмюльский был хороший исполнитель этой меры и, когда заведовал арриергардом, – с замечательной точностью и пунктуальностью не пропускал ни одного поместья или деревни на возможно дальних расстояниях.

После того, как выпал снег и ударили морозы, Даву окончательно оказался не на высоте обстоятельств: выброшенный из усвоенной колеи порядка, правильности и методичности, он впал в отчаяние от общего беспорядка и раньше других пришел к заключению, что все потеряно.

«Даву, – говорит Сегюр, – вошел в Оршу с 4000 человек, остатком 70 000! Этот маршал потерял сам лично решительно все: у него не было белья, он просто умирал с голоду – когда ему дали кусок хлеба, он буквально набросился на него; поданным платком в первый раз в продолжение многих дней утер лицо, покрытое инеем. «Надобно быть железным, – вскричал маршал, – чтобы переносить подобные испытания: есть материальные невозможности, есть предел силам человеческим, и этот предел давно перейден!» Несколько иной был характер Нея: он безропотно нес самую тяжелую службу, но, например, когда Наполеон отказался дать гвардию для последнего удара на Бородинском поле, не затруднился громко сказать, что коли император не хочет сам больше воевать, так пусть убирается… в Тюльери… и даст им распоряжаться».

Среди поголовного отчаяния и беспорядка, за время отступления, Ней явил себя не только «бравым из бравых», каким был всегда, но и послушным, исполнительным – он был истинным героем обратного движения Великой армии. Этот крепко сложенный, тоже часто увлекавшийся человек, был далеко не сентиментален. Очень характерен его ответ одному раненому, умолявшему о спасении: «Что же ты хочешь? Ты одна из жертв войны, и больше ничего!» Когда Нею сказали о смерти молодого de-Noailles, он ответил, не сморгнув: «Что ж, пришел его черед – все-таки лучше, что мы сожалеем о нем, нежели если бы он сожалел о нас». Не менее характерен и третий случай: когда, брошенный маршалом Даву в Смоленске на произвол судьбы, Ней потерял почти всех солдат, обоз, артиллерию и окольными путями, через болота и леса, с небольшою кучкой людей добрался до Наполеона, а герцог Экмюльский начал оправдываться в своем поступке, – Ней ответил: «Я не укоряю вас, господин маршал: Бог видит нас и судит вас».

«Ней понимал, – говорит Сегюр, – что кому-нибудь нужно было быть козлом отпущения, и добровольно принял на себя опасность, взявшись бессменно защищать арриергард армии».