течение четырех лет сплачивал армию, так часто вел ее к победе и нашел еще в себе силы при помощи верных унтер-офицеров и солдат увести ее за Рейн, что представляет невероятное достижение, равняющееся величайшим подвигам мировой войны.

Неприятельская пропаганда менее направлялась на унтер-офицеров. Неприятель считал, что унтер-офицерский авторитет уже пал, и ввиду этого предполагал излишним обращать на них особое внимание. Однако искусственно создавались противоречия между офицерами и унтер-офицерами, коих никогда не бывало в старой армии мирного времени.

Постепенно в германском народе и армии накопилось много нездорового. Болезненных явлений нельзя было больше не замечать; они устанавливались многими. Германский кронпринц, который часто посещал меня в Авене, говорил об этом явлении со все возрастающим беспокойством, а также обращался по этому поводу к императору. Я мог только присоединяться. При моральных заболеваниях всегда очень трудно сразу разобраться, хотя они и чувствуются. Прошлое проявляется в полном объеме лишь после того, когда последует вспышка. Вся тяжесть происходившего во многих пунктах разложения армии в своих деталях оставалась мне лично столь же чуждой, как и разложение германского народа на родине оставалось неосознанным миллионами немцев, и лишь весьма неожиданным образом обнаружилось для всех 9 ноября. Я постоянно делился своими опасениями с лицами, которые, как и я, были призваны исцелять и искоренять эти больные явления. Но я не встретил одобрения. Германскому народу, несущему свою долю вины, было суждено расплатиться своей жизнью.

Вопрос укомплектований постоянно держал нас в напряжении. Я имел случай подробно изложить его величеству серьезность положения с пополнениями. Выражалось желание, чтобы мы усилили так называемый Азиатский корпус с целью вновь взять Иерусалим, я же, считаясь с условиями пополнения, договорился перед тем с Энвером о сокращении германских войск и воспретил дальнейшую переброску германских солдат в Палестину.

Перед имперским канцлером верховное командование вновь настаивало на своих старых заявлениях, которые делались уже осенью 1916 и 1917 годов, об увеличении призыва для укомплектования. В Берлине по этому поводу было назначено совещание, и я командировал туда полковника Бауера. Мы не встретили надлежащей поддержки со стороны военного министерства. В конце июня имперский канцлер, генерал-фельдмаршал, военный министр и я вновь совещались по вышеупомянутым вопросам в Спа. Я развил мысли, доложенные полковником Бауером в Берлине, и еще раз в высшей степени серьезно заявил о необходимости изыскать пополнения и принять самые строгие меры против уклоняющихся и дезертиров на родине, и прежде всего воздействовать на решимость германского народа вести войну, причем вновь указал на ту опасность, которую представляет в этом отношении часть германской прессы, неприятельская пропаганда и большевизм.

На всех этих вопросах мне приходилось настаивать еще гораздо чаще, чем я ссылаюсь на них в этих воспоминаниях. На этот раз мне также много было обещано, но в действительности ничто не изменилось. Я не знаю, считали ли присутствующие мои данные преувеличенными или принимали их за отрыжку моего «милитаризма». Я также выразил желание собрать вместе работодателей и рабочих и объяснить им необходимость освободить имеющих отсрочки (опротестованных), но и в этом отношении военное министерство ничего не осуществило.

Между тем я вновь произвел попытку использовать наши успехи для усиления движения в пользу мира у противника. По этому поводу имперскому канцлеру была послана новая докладная записка. 19 июня он вызвал к себе полковника фон Гефтена. После долгих переговоров были установлены первые основы для такой пропаганды. В особенности вице-канцлер фон Пайер проявил живой интерес к этому вопросу. На совещании в Спа я вновь попросил имперского канцлера создать должность министра пропаганды. На этот раз мы не затрагивали вопроса о шансах на мир. После речей Клемансо, по моему мнению, мы были вынуждены или продолжать войну, или покориться. Я должен сознаться, что ответственные государственные лица держались того же мнения; они получили ясный отчет в том, как серьезно я оцениваю наше положение, хотя я все еще надеялся на успех.

В мае и июне полковник фон Гефтен сделал в министерстве иностранных дел соответствующие заявления относительно Бельгии, отвечавшие вполне моей точке зрения. Но статс-секретарь фон Кюльман отказался проявить какую-либо инициативу в этом вопросе. Конечно, он чувствовал наше бессилие вступить в какой бы то ни было обмен мнениями с неприятельскими правительствами. Это было им подтверждено публично.

Статс-секретарь фон Кюльман, став на точку зрения миролюбивого заявления Асквита от 16 мая, высказал 24 июня в рейхстаге следующее:

«Пока всякое заявление одной из сторон будет приниматься другой как использование идей мира для нажима, как ловушка и как основанное на фальши стремление посеять раздор между союзниками, до тех пор всякая попытка к сближению будет сильнейшим образом извращаться противниками такового, и до тех пор нельзя предвидеть, чтобы каким-либо образом можно было завязать обмен мнениями, который бы привел к миру».

В своей речи от 12 июля имперский канцлер исходил из того же основания. Он подчеркнул постоянную готовность заключить мир, но заявил при этом, что мы должны проявить выдержку, пока у противника не исчезнет стремление нас уничтожить. Если же у противника появятся серьезные желания проложить дорогу к заключению мира, то мы немедленно вступим на этот путь.

«Я могу вам еще сказать, что это не только моя точка зрения, ее открыто разделяет также и верховное командование, которое не ведет войну ради войны, а наоборот, заявило мне: как только противная сторона проявит готовность к миру, мы должны немедленно пойти ей навстречу».

Этими словами имперский канцлер точно передал взгляды генерал-фельдмаршала и мои.

Когда я теперь обращаюсь к прошлому и думаю об осуществимости и шансах шага к заключению мира, который мог бы быть предпринят правительством, то мне совершенно ясно, что мы могли бы достигнуть перемирия и мира лишь на тех же условиях, которые нам навязаны теперь. Такой мир мы не могли взять на свою ответственность, как не должны были соглашаться на него даже в октябре, когда наше положение было столь серьезным. Правильного ли я держался взгляда или нет относительно условий, на которых в то время мог быть заключен мир, могут решить только Клемансо, Вильсон и Ллойд Джордж. Англия и Соединенные Штаты преследовали наше экономическое уничтожение, Англия сверх того стремилась обессилить нас, а Франция – заставить истечь кровью. Всех противников объединяло желание глубочайшим образом опозорить ненавистного врага перед всем миром и на долгие времена отбросить назад развитие германского народа. Антанта лишь постольку преследовала мысль осчастливить весь мир, поскольку эта идея вязалась с сильной национальной политикой. Это являлось предпосылкой всех ее действий, а все остальное лишь средством для