пояса обнаружены исключительно в женских погребениях (Кызласова, Белавин, 2001: 89). В Финляндии, где известно 19 находок, как и в Ладоге и в Уппсале, пояса – принадлежность мужских погребений. Эту «смену пола», переход артефакта из женской (прикамской) в мужскую субкультуру Скандобалтики, исследователи объясняют высокой престижностью этих вещей, обусловленной представлениями о могуществе северных «финских» колдуний-воительниц (ассоциируемых с великаншей Грид эпоса «Эдды»); распространение их – проявление активности восточнофинских купцов permi, бродячих торговцев-коробейников; название производят от вепсского Реr-mаа, «задняя земля, земля за рубежами, укрáина», исходного для обозначения «Пермь» (Кызласова, Белавин, 2001: 92).

Существование этих связей между Пермью, Ладогой и Финляндией (Швецией) документирует еще одна из «случайных находок» в урочище Сопки (Заморье) на ладожском левобережье Волхова, ранняя равноплечная фибула (Волковицкий, 2001: 56–57). Аналогичная фибула в могильнике Юлипяя в Юго-Западной Финляндии была найдена вместе с «неволинским поясом» и двушипным ангоном-дротиком (такой же дротик происходит из раскопок Ходаковского в Полой сопке), что позволяет предположить раннюю дату ладожских сопок и связь их с формированием трассы культурных взаимодействий: Прикамье – Южное Приладожье – Средняя Швеция (Мачинский, 1997: 161–167). Фибула этого круга (как и поясная накладка) есть также в раннем слое Труворова городища в Старом Изборске, форпосте славянского расселения в земли прибалтийско-финской чуди (Седов, 2002: 53, 58, рис. 28, 8, 59–60, 67).

Нулевая фаза Ладоги VI/VII(?) – первой половины VIII вв., вопрос о которой ставит новое поколение исследователей (С. Л. Кузьмин, А. И. Волковицкий), безусловно, предшествует той структуре скандо-славяно-финских отношений, которая начинает формироваться с основанием Староладожского поселения (на Земляном городище) с середины VIII в. По-видимому, именно на этой фазе скандинавам стали известны северные бьярмы (permi), задолго до плавания Оттара вокруг Нордкапа в Бьярмаланд (ок. 890 г.); он, во всяком случае, знал, что встретил Beormas, а не Terfinna (Матузова, 1979: 20). Инициатива в налаживании связей в VI–VIII вв., вероятно, в большей мере принадлежала финно-уграм (перми, веси, чуди, суми), чем скандинавам и славянам, последовательно включавшимся в контакты на Восточных путях в течение этих же столетий. Сравнительно высокая, по отношению к IX в., роль веси, чуди, мери в процессах VIII столетия хорошо соотносится и с самой историей макротопонима Ладоги, где первичным компонентом выступает местный, финский (Alode-joki); в свою очередь, именно этот финский компонент мог передать мигрантам-славянам уже устоявшееся именование скандинавов – ruotsi, трансформировавшееся в славянское русь.

«Поселение Старая Ладога, возможно, прямее отражает культурную общность, обозначающую новое значение термина. Ядром этой общности, вероятно, были скандинавы, но она была открыта и для других, местное финское население явно играло решающую роль. Люди, жившие здесь, вероятно, были в основном двуязычны, и указанием на это является тот факт, что имя, ранее использованное финнами для скандинавов, было теперь использовано населением Ладоги для самих себя» (Кальмер, 1999: 155). Юхан Кальмер, предлагая эту реконструкцию продвижения аландских поселенцев вендельского времени к Ладоге, не располагал еще данными об открытиях в Любше, равно как о наличии «неволинских поясов» в Поозерье; однако предложенная им картина взаимодействий для Ладоги VIII в. вполне может быть принята как исходная для нулевой фазы, когда в эти взаимодействия финнов и скандинавов (Alode-joki – Aldeigja) включились славяне (словене) Поволховья и Приильменья.

Рис. 149. Приладожская курганная культура X–XI вв. Тихвинский район, д. Чемихино, раскопки И. П. Крупейченко

Эти взаимодействия в памятниках северной («сакральной») зоны ладожского градообразования (Лебедев, Седых, 1985: 15–17) проступают в материалах не только Любши, но и селища Горчаковщина (слой с «текстильной» керамикой перекрыт горизонтом керамики «ладожской», а затем древнерусской гончарной) и «самой северной группы сопок» там же, на правобережье (крупнейшая из них, 9 м высотой и 22 м в основании, не уступает самым внушительным из собственно ладожских насыпей). Сопки Заморья исследованы слишком фрагментарно: в Полой сопке найдены лишь упомянутый дротик-ангон и лепная урна с кремацией, основная (каменная) часть насыпи осталась недоступной для раскопок; исследованы разрушенные насыпи с остатками сожжений, каменными конструкциями, немногочисленными вещами (в одном из погребений, видимо, женском, с бусами, на кострище найден череп лошади). Полая сопка, вполне достойная имени «Олеговой могилы», впечатляет размерами: при диаметре 30 м она сохранилась на высоту более 8 м (две трети первоначальной, достигавшей 12–14 м). Топография насыпей, в их соотношении с панорамою Ладоги за волховской излучиной (и храмом Рождества Иоанна Предтечи на Малышевой Горе) не уступает композиции Великих Курганов Старой Уппсалы. Однако объективных данных для точной датировки и интерпретации этих памятников пока все еще недостаточно, хотя нет сомнений в том, что именно здесь «Русская земля стала», ко временам Олега; но когда и как – предстоит еще, видимо, выяснять не одному поколению археологов, если, конечно, эти памятники будут хранить так же бережно, как сравнительно с недавних пор стали охранять шведы – курганы Уппсалы.

Малышева Гора за Моревым ручьем замыкает «сакральную» зону и в этом значении закреплена православными храмами, появившимися с основания новгородским владыкой Климентом (1276–1299) монастыря Рождества Иоанна Предтечи. Существующий храм поставлен в XVII в.; на братском кладбище, затронутом разведочными раскопками В. П. Петренко, была найдена каменная византийская иконка «Вход в Иерусалим» XIV–XV вв. (Петренко и др., 1977: 30). Текстильная керамика в слое на площадке и склоне горы, а может быть, и сильно деформированные валы по склону (вместе со следами монастырских песчаных выработок – штолен кварцевого песка для петербургских стекольных заводов) значительно осложняют облик памятника, хотя связь его с храмовым праздником Ивана Купалы указывает на давние, дохристианские корни сакрального топохрона.

Северную часть «городской» зоны отграничивает от «сакральной» последняя из сопок в парке усадьбы Томиловых, ближайшей к саду Успенского монастыря. За пределами монастырской ограды, южнее С. Н. Орлов исследовал Успенский грунтовый могильник на Варяжской улице, с 10 ингумациями и 1 кремацией (воина в кольчуге, в сопровождении коня); по-видимому, это кладбище распространялось и дальше на север (внутрь монастырской ограды) по склонам и вершинам отлогого берегового холма ручья Грубица; на холме в XII в. был поставлен каменный храм Симеона Богоприимца (в XIX в. остатки церкви вошли в состав Больничного корпуса монастыря), а на противоположном берегу ручья – храм Успения Богородицы, в XII–XV вв. – соборный храм Богородицкого конца Ладоги (Лебедев, Седых, 1985: 21–22).

Главный объект «городской» зоны – Староладожское поселение на Земляном городище и на Варяжской улице – на северном, левом берегу и прежде всего за южным, правым берегом Ладожки и каменной крепостью на мысу Ладожки и Волхова. Здесь, за Ладожкой, укрепления Земляного города XVI–XVII вв. перекрыли и законсервировали, но при этом и в значительной части уничтожили культурный слой VIII – Х вв., который распространяется и на запад от бастионов Земляного городища вдоль правого берега Ладожки (Бессарабова, 1996: 25–28; 1998: 42–50).

В целом площадь первоначального Староладожского поселения, видимо, не превышает 2–4 га (Кузьмин,