Шрифт:
Закладка:
«В ответ на возражение Государя, что ему хорошо известно, что люди позволяют себе вести подобные разговоры, но я сильно ошибаюсь, придавая этому слишком серьезное значение, я сказал ему, что за неделю до убийства Распутина я слышал, что готовилось покушение на его жизнь. Я принимал эти рассказы за глупую болтовню, но они оказались верными. Поэтому я не могу затыкать уши, чтобы не слышать того, что доходит до меня относительно предполагаемых убийств, замышляемых некоторыми экзальтированными лицами. Раз подобные убийства начнутся, нельзя сказать вперед, где они остановятся. Конечно, будут приняты репрессивные меры, и Дума будет распущена. Если это случится, я потеряю всякую веру в Россию. В. В., – сказал я в заключение, – Вы должны помнить, что народ и армия представляют одно целое и что в случае революции можно рассчитывать только на незначительную горсточку солдат для защиты династии… Разве не мой долг предостеречь В. В. о той пропасти, которая лежит перед Вами? Государь, Вы находитесь на перепутье и должны выбрать одну из дорог. Одна поведет Вас к победе и славному миру – другая к революции и гибели. Позвольте мне с мольбой обратиться к В. В. выбрать первую. Следуя по ней, Вы обеспечите Вашей стране осуществление ее вековых задач, а себе положение самого могущественного правителя в Европе. И что важнее всего, Вы обеспечите безопасность тех, кто Вам так дорог, и Вам не придется беспокоиться за их судьбу».
Николай II был, «видимо, тронут теплотой», которую вложил посол в свои слова и, пожав руку, на прощанье сказал: «Благодарю Вас, сэр Джордж»555. Бьюкенен в воспоминаниях отметил, что на новогоднем приеме Царь был к нему «милостиво расположен», как всегда, и проявил «особое дружелюбие» на официальном обеде в честь членов делегации на конференции. Палеолог, надо думать, со слов самого Бьюкенена, в других тонах записал на другой день после аудиенции. По его словам, Царь был сдержан, холоден и молчалив, сделал лишь несколько замечаний и прервал прием короткими словами: «до свидания, г. посол»556.
* * *Надо думать, что Бьюкенен в воспоминаниях о последнем свидании с Царем и о своих тогдашних предвидениях внес кое-что из последующих впечатлений, так как рассказ его находится в некотором противоречии с тем, что через месяц он официально сообщал лондонскому министерству о положении России. В этом сообщении, имеющем целью дать «информацию» для имперской конференции в Лондоне, Бьюкенен оценивал шансы участия России в войне. Политическое положение его не очень беспокоит. Правда, германские агенты «делают все возможное, чтобы навязать Царю реакционную политику» и «подстрекают население к “революции” в надежде, что Россия, охваченная внутренним раздором, будет вынуждена заключить мир. Взрыв, несомненно, произошел бы уже давно, если бы не Дума, прекрасно сознающая серьезность положения». «Государь невероятно слаб, но единственный пункт, в котором, мы можем рассчитывать, он останется твердым, это вопрос о войне». Царица, «фактически управляющая» страной, того не сознавая, является игрушкой в руках лиц – «в действительности немецких агентов»; но «сама непоколебима в решении продолжать борьбу во что бы то ни стало». Таким образом, если бы вопрос сводился только к политическому положению, то «окончательное его решение могло бы быть отложено до конца войны». Посла гораздо больше беспокоит экономическое положение: Россия «не будет в состоянии выдержать четвертую зиму войны, если не изменится конъюнктура…» Поэтому «будущее представляет запечатанную книгу».
Бьюкенен желал предостеречь английское общественном мнение от излишнего оптимизма, с которым вернулись делегаты с петербургской конференции557. Ллойд-Джордж «категорически сказал» Набокову, что председатель делегации лорд Мильнер «заверил кабинет, что до окончания войны революции в России не будет», хотя Мильнер и получил в России со стороны оппозиционных общественных слоев информацию противоположную. «Некоторые утверждали», – вспоминает Набоков, – что Мильнеру в Петербурге и Москве «совершенно определенно было заявлено ответственными лидерами, что революция неминуема, что авторитет власти достиг последней степени падения» и что продолжение заменившей “распутинство” “протопоповщины» не может быть более терпимо, ибо грозит распадом армии и тыла”558. Оптимизм вернувшихся делегатов английский посол в Петербурге объяснял «временным улучшением внутреннего положения», когда «внешние, видимые признаки политических волнений некоторое время не были заметны».
4. Проект манифеста
То «временное улучшение» во внутренних делах, которое отмечал английский посол в донесении лондонскому правительству, совпало с назначением кн. Голицына. Новый премьер, по собственным словам, испросил отсрочку созыва Думы на 14 февраля (должна была собраться 12 января), предполагая, что ему «удастся обновить Совет министров» и что явятся такие лица, которые «могли бы выступить в Думе»559. В сущности, речь шла о том же Протопопове, который, «по мнению Совета министров, в полном составе», выраженном «открыто», должен был уйти (показания Покровского). Подготовляя свой шаг, Голицын дипломатически начал с Императрицы и просил ее «содействия» в устранении Протопопова, который «вреден и не сознает того положения, которое он создал». А. Ф. «выслушала очень внимательно, но, по-видимому, ей не понравилось. Ничего не выразила по этому поводу и не обещала содействия перед Государем. Через два дня я был с очередным докладом у Государя и с этого начал… Выслушал меня очень спокойно. Я ему очень долго говорил, приводил массу причин о необходимости увольнения Протопопова, и мне казалось, что я до некоторой степени на него повлиял». – “Я вам теперь ничего по этому поводу не скажу, а скажу в следующий раз…” Через несколько дней я был с докладом… Он сам вспомнил и сказал: «Я вам хотел сказать по поводу Протопопова. Я долго думал и решил, что пока я его увольнять не буду”»560.
Таким образом, хотя Протопопов и остался, самую отсрочку Думы на основании приведенного контекста не приходится рассматривать, как отзвук колебаний Николая II в выборе одной из трех намечавшихся версий разрешения государственного
