Шрифт:
Закладка:
Маклаков, пытавшийся, по собственным словам, с кафедры Гос. Совета (в связи с ноябрьской декларацией Трепова) развить «чистое исповедание» правой политической мысли вне «погромных перспектив», которые рисовались «кабацкими черносотенцами», быть «дон-кихотом монархической догматики», очень горячо в Чр. Сл. Ком. протестовал против «клеветы» на правую группу, которая якобы «стремилась к скорейшему заключению сепаратного мира, чтобы помириться с державой, где монархический принцип якобы стоит особенно крепко, с Германией». «В частности, – говорил он, – такие упреки, я скажу – клеветнические, обращались и ко мне лично, и один из них больно меня задел, потому что был брошен мне с кафедры Гос. Думы и будто бы опирался на документальные данные – когда член Думы Савенко сказал, что я, Щегловитов и еще Таубе, тов. мин. ин. дел, подавали такого рода записку Государю. Это было сказано таким убежденным тоном, как будто документ был в руках, неоспоримый факт – налицо». В дальнейшем при допросе председатель задал вопрос: «Вам не приходилось высказываться в Совете министров по вопросу о войне, в смысле вашего непонимания смысла этой войны»? Маклаков: «Никогда в жизни». Председ.: «Так что вы не помните случая, когда бы вы обнаружили так называемые германофильские взгляды?» Маклаков: «Это тоже злостная клевета по отношению ко мне. Утверждаю, никогда этого не было. Один сын мой пошел уже вольноопределяющимся, другой уходит, третий на войне». Надо сказать, что показания Маклакова-министра, которого молва так легко обрядила в «шутовское» одеяние, – отличаются большим собственным достоинством: он никогда не скрывал своих политических взглядов, преданности Царю. К таким показаниям невольно приходится относиться с доверием, и мы можем считать, что Маклаков в письме к Царю по поводу своей отставки в 1915 г., в «годину славной и победоносной войны», в которую он «верил всей душой», искренне определял свое индивидуальное отношение к войне548.
Не знаю, насколько убедительны были для рабочих обращенные к ним прокламации, в которых в целях борьбы с «пораженчеством» в конце 1916 г. писалось, что против войны только «холопствующие мракобесы самодержавного режима» и что рабочие, выставляющие требование «долой войну», бессознательно играют в руку самодержавного строя549, но как будто бы совсем невместно в исторических исследованиях утверждать, как нечто несомненное, что среди руководителей правых групп господствовали настроения, которые можно назвать не «пацифистскими», а просто германофильскими. Тезис о «германофильских организациях», обслуживавших интересы крупных аграриев, которые в союзе с металлургистами и финансирующими последних банками создавали сепаратный мир между Россией и Германией, не получил пока каких-либо основательных подтверждений. Рассмотрение фактов приводит к выводам, в значительной степени противоположным – приблизительно в духе той формулы, которую дал Протопопов в своих показаниях – «ради военной мощи» можно «запретить все…» «Так понимался девиз: все для войны. Правые понимали это в одну сторону, а левые в другую». Если девиз «все для войны», допустим, разделяли не все «правые», то в еще меньшей степени эта обобщающая формула может быть применима к «левым», поскольку этот левый сектор общественности (если исключить даже тех, кого называли «пораженцами» в прямом смысле слова) не вмещался в довольно разнокалиберный конгломерат, объединенный в той или иной степени программой и тактикой думского прогрессивного блока.
III. Три пути
1. Политика компромисса
Кто был более прав в предвидении событий накануне перевернувшей все социальные отношения революции, лидер ли думской оппозиции, закончивший свою речь в Думе 1 ноября оптимистической уверенностью, что дело только в «неспособности и злонамеренности данного состава правительства», и что для достижения «национальных интересов» достаточно добиться ответственности правительства согласно положениям декларации прогрессивного блока, т.е. «готовности выполнить программу большинства Гос. Думы», или представитель крайне правых, утверждавший в своей записке, переданной верховной власти, что все конституционные режимы пустой звук и не устраняют революции, в которой дирижерами неизбежно будут социалистические вожди и которая, по его заключению, должна дать итоги ужасающие? Применяя ленинское словоупотребление, можно было бы сказать, что объективно перед властью и обществом стояла дилемма: возможно ли каким-либо «компромиссом прусского образца» предотвратить уже надвигавшуюся «французскую передрягу».
Своих социологических оценок нам нет надобности давать, мы можем лишь констатировать, что такой проблемы не стояло ни в сознании верховной власти, ни в сознании либеральных слоев общества, если отбросить политическую фразеологию, – иначе действительно не мог бы такой авторитетный орган печати, как «Русские Ведомости», по поводу убийства Распутина написать, что только «пресмыкающиеся» говорят о грядущей революции. К этой фразеологии следует отнести обращения тех «напуганных обывателей, начиная с великих князей», которые видели «спасение только в Думе» и обращались к ее председателю «за советом или с вопросом: когда будет революция» (из письма жены Родзянко, 7 января). Но ощущение тупика, из которого надо найти выход – прежде всего в интересах войны, – очевидно, было у всех. «Нельзя одновременно вести борьбу на два фронта», – говорил от имени «левых» в Гос. Совете проф. Гримм одновременно с выступлением Милюкова в Думе 1 ноября. В этой борьбе на два фронта – «величайшая национальная опасность». Между тем приходится признать, что «русское общество решительно не доверяет своему правительству, а правительство столь же решительно не доверяет русскому обществу». Так дальше, по мнению оратора, продолжаться не может. Одних подобная уверенность толкала на путь изменения «дворцовым переворотом» персонального состава колеблющейся верховной власти; других – на путь попытки аннулирования действенной силы оппозиционной Думы на время войны, когда, по выражению б. министра Маклакова, «начиная с ноября правительство били, не давая встать, и опять били».
Правительство должно занять определенную позицию и отбросить колебания, которые наблюдались в его деятельности, – таково общее убеждение. В Чр. Сл. Ком. Маклаков так охарактеризовал эти колебания: «В последнее время было полное отсутствие политики, потому что не было никакого плана, не было представления, куда мы идем: шли, закрыв глаза, по инерции». Свою точку зрения Маклаков еще раньше ярко развил в письме, посланном Царю по личной инициативе 19—20 декабря после убийства Распутина. Маклаков передал
