Шрифт:
Закладка:
Идучи с этою бумагой, Термосесов кусал себе губы и вопрошал себя:
– Подпишет ли каналья Борноволоков эту штуку? Да ничего – хорошенько нажму, так все подпишет!
Глава одиннадцатая
Термосесов зашел сначала в контору, подал здесь письмо и потом непосредственно отправился к почтмейстерше. Они встретились друзьями; он поцеловал ее руку, она чмокнула его в темя и благодарила за честь его посещения.
– Помилуйте, мне вас надо благодарить, – отвечал Термосесов, – такая скука. Даже всю ночь не спал от страху, где я и с кем я?
– Да, она такая невнимательная, Дарья Николаевна, то есть не невнимательная, а не хозяйка.
– Да, кажется.
– Как же! она ведь все за книгами.
– Скажите, какие глупости! Тут надо смотреть, а не читать. Я, знаете, как вчера всех ваших посмотрел и послушал… просто ужас.
– Уж я говорила вчера дочерям: «Весело, – я говорю, – должно быть, было нашему заезжему гостю?»
– Нет; относительно этого ничего. Я ведь служу не из-за денег, а больше для знакомства с краем.
– Ах, так вы у нас найдете бездну материалов для наблюдения!
– Вот именно для наблюдения! А вот, кстати, и те портреты, которые вы мне позволили принесть. Позвольте, я их развешу.
Почтмейстерша не знала, как ей благодарить.
– Это будет работа, которою я с удовольствием займусь, пока увижу ваших прекрасных дочерей… Надеюсь, я их увижу?
Почтмейстерша отвечала, что они еще не одеты, потому что хозяйничают, но что тем не менее они выйдут.
– Ах, прошу вас, прошу вас об этом, – умолял Термосесов, и когда обольщенная им хозяйка вышла, он стал размещать по стене портреты на гвоздях, которые принес с собою в кармане.
Туалет девиц продолжался около часа, и во все это время не являлась и почтмейстерша.
«Добрый знак, добрый знак, – думал Термосесов. – Верно, зачиталась моей литературы».
Но вот появились и предводимые матерью девицы. Измаил Петрович кинул быстрый и проницательный взгляд на мать. Она сияла и брызгала лучами восторга.
«Клюнула моего червячка, клюнула!» – мигнул себе Термосесов и удесятерил свою очаровательную любезность. Но чтобы еще верней дознаться, «клюнула» ли почтмейстерша, он завел опять речь о литературе и о своем дорожном альбоме впечатлений и заметок.
– Портретов! Бога ради, более портретов! более картинок с натуры! – просила почтмейстерша.
– Да, я уж написал, как мне представилось все здешнее общество, и, простите, упомянул о вас и о вашей дочери… Так, знаете, немножко, вскользь… Вот если бы можно было взять назад мое письмо, которое я только что подал…
– Ах нет, на что же! – отвечала, вспыхнув, почтмейстерша.
«Клюнула, разбойница, клюнула!» – утешался Термосесов и настаивал на желании прочесть дамам то, что он о них написал. В зале долгое время только и слышалось: «Нет, на что же читать? мы вам и так верим!» и «Нет-с, почему же не прочесть?.. Вы мне, бога ради, не доверяйтесь!».
Доводы Термосесова слишком соблазнительно действовали на любопытство девиц, из них то одна, то другая начали порываться сбегать к отцу в контору и принесть интересное письмо заезжего гостя.
Как почтмейстерша ни останавливала их и словами, и знаками, они все-таки не понимали и рвались, но зато Термосесов понял все в совершенстве; письмо было в руках хозяйки, теперь его надо было взять только из ее рук и тем ее самое взять в руки.
Термосесов, не задумываясь ни на одну минуту, сорвался с места и, несмотря на все удерживанья и зовы, бросился с предупредительностью в контору, крича, что он, наконец, и сам уже не властен отказать себе в удовольствии представить дамам легкие штрихи своих глубоких от них восторгов.
Удержать его стремительности не могли никакие просьбы, а письма в конторе действительно не было.
Глава двенадцатая
Измаил Петрович возвратился к дамам в крайнем смущении и застал их в еще большем. Девицы при его приходе обе вскочили и убежали, чтобы скрыть слезы, которые прошибли их от материнской гонки, но почтмейстерша сама осталась на жертву.
Термосесов стал перед нею молча и улыбался.
– Я вижу вас, – заговорила, жеманясь, дама, – и мне стыдно.
– Письмо у вас?
– Что делать? я не утерпела: вот оно.
– Это хорошо, что вы этим не пренебрегаете, – похвалил ее Термосесов, принимая из ее рук свое запечатанное письмо.
– Нет, мне стыдно, мне ужасно стыдно, но что делать… я женщина…
– Полноте, пожалуйста! Женщина! тем лучше, что вы женщина. Женщина-друг всегда лучше друга-мужчины, а я доверчив, как дурак, и нуждаюсь именно в такой… в женской дружбе! Я сошелся с господином Борноволоковым… Мы давно друзья, и он и теперь именно более мой друг, чем начальник, по крайней мере я так думаю.
– Да, я вижу, вижу; вы очень доверчивы и простодушны.
– Я дурак-с в этом отношении! совершенный дурак! Меня маленькие дети и те надувают!
– Это нехорошо, это ужасно нехорошо!
– Ну а что же вы сделаете, когда уж такая натура? Мне одна особа, которая знает нашу дружбу с Борноволоковым, говорит: «Эй, Измаил Петрович, ты слишком глупо доверчив! Не полагайся, брат, на эту дружбу коварную. Борноволоков в глаза одно, а за глаза совсем другое о тебе говорит», но я все-таки не могу и верю.
– Зачем же?
– Да вот подите ж! как в песенке поется: «И тебя возненавидеть и хочу, да не могу». Не могу-с, я не могу по одним подозрениям переменять свое мнение о человеке, но… если бы мне представили доказательства!.. если б я мог слышать, что он говорит обо мне за глаза, или видеть его письмо!.. О, тогда я весь век мой не забыл бы услуг этой дружбы.
Почтмейстерша пожалела, что она даже и в глаза не видала этого коварного Борноволокова, и спросила: нет ли у Термосесова карточки этого предателя?
– Нет, карточки нет; но письмо есть. Вот его почерк. – И он показал и оставил на столе у почтмейстерши обрывок листка, исписанного рукой Борноволокова.
Глава тринадцатая
Эта вторая удочка была брошена еще метче первой, и пред вечером, когда Термосесов сидел с Борноволоковым и Бизюкиным за кофе, явился почтальон с просьбой, чтоб Измаил Петрович сейчас пришел к почтмейстерше.
– А, да! я ей дал слово ехать нынче с ними за город в какую-то рощу и было совсем позабыл! – отвечал Термосесов и ушел вслед за почтальоном.
Почтмейстерша встретила его одна в зале и, сжав его руку, прошептала:
– Ждите меня! я сейчас приду, – и с тем она вышла. Когда почтмейстерша чрез минуту обратно вернулась, Термосесов стоял у окна и бил себя по спине фуражкой. Почтмейстерша осмотрелась; заперла на ключ дверь и, молча вынув из кармана письмо, подала его Термосесову.
Термосесов взял конверт, но не раскрывал его: он играл роль простяка и как будто ожидал пояснения, что ему с этим письмом делать?
– Смело, смело читайте, сюда никто не взойдет, – проговорила ему хозяйка.
Термосесов прочел письмо, в котором Борноволоков жаловался своей петербургской кузине Нине на свое несчастие, что он в Москве случайно попался Термосесову, которого при этом назвал «страшным негодяем и мерзавцем», и просил кузину Нину «работать всеми силами и связями, чтобы дать этому подлецу хорошее место в Польше или в Петербурге, потому что иначе он, зная все старые глупости, может наделать черт знает какого кавардаку, так как он способен удивить свет своею подлостью, да и к тому же едва ли не вор, так как всюду, где мы побываем, начинаются пропажи».
Термосесов дочитал это письмо своего друга и начальника очень спокойно, не дрогнув ни одним мускулом, и, кончив чтение, молча же возвратил его почтмейстерше.
– Узнаете вы своего друга?
– Не ожидал этого! Убей меня бог, не ожидал! – отвечал Термосесов, вздохнув и закачав головой.
– Я признаюсь, – заговорила почтмейстерша, вертя с угла на угол возвращенное ей письмо, – я даже изумилась… Мне моя девушка говорит: «Барыня, барыня! какой-то незнакомый господин бросил письмо в ящик!» Я говорю: «Ну что ж такое?», а сама, впрочем, думаю, зачем же письмо в ящик? у нас это еще не принято: у нас письмо в руки отдают. Честный человек не станет таиться, что он посылает письмо, а это непременно какая-нибудь подлость! И вы не поверите, как и почему?.. просто по какому-то предчувствию говорю: «Нет, я чувствую, что это непременно угрожает чем-то этому молодому человеку, которого я… полюбила, как сына».
Термосесов подал почтмейстерше руку и поцеловал ее руку.
– Право, – заговорила почтмейстерша с непритворными нервными слезами на глазах. – Право… я говорю,
