Еще более прочно армия Поднебесной опиралась на то особенное отношение к жизни и смерти, о котором Хао Цзай справедливо говорил хану Тенгизу: другим народам нас не понять.

Но, как и у других, как везде, вера в судьбу, подвигавшая сунов на смелые дела, слишком часто сковывала их решительность. Боясь искусить судьбу, нечто прихотливо-коварное, суны предпочитали воздерживаться, не рисковали начинать, выжидали, пока события, развернувшись сами в полную силу, не решат за них. Всякое решение свыше, извне облегчало: можно начинать бой, можно двигаться в поход… Однако и в действии, будто бы неудержимом, проявлялись те же черты пловца, который перед броском в воду с возвышенья не хочет измерить глубину, а перед длинным заплывом склонен больше полагаться на волю теченья, чем на собственные силы.

Ощущение вечности, соединенное с ощущением ничтожества своего вмешательства, и боязнь нарушить неизвестное равновесие – все это подлежит осуждению, не так ли? Нет ничего проще сокрушительного обличенья былых обитателей Поднебесной в нежелании задуматься над основами обороны страны. Здесь все просит обвинительного приговора, который и выносился сотни раз, к общему удовольствию судей и присутствующих. Единственный защитник никогда не выслушивался – очевидная стойкость самой Поднебесной…

Великий хан решил не принимать боя под Су-Чжоу. Оставив и лагерь, и подготовку к штурму под охраной, достаточной, чтобы удержать гарнизон Су-Чжоу от желания выйти из крепости, Тенгиз пошел навстречу сунам с восемью тысячами своей конницы.

Сунский военачальник не сумел получить о монголах иных сведений, кроме того, что они приблизились к Су-Чжоу. Опасаясь подвижности монголов, военачальник поместил обоз, боевые машины и боевые трубы в середине почти тридцатитысячной колонны пехоты. Около шести тысяч конницы, разделенной на два отряда, прикрывали пехоту с головы и тыла. Внушительная масса войска была закрыта пыльным туманом, через который тускло и сумеречно светил медно-желтый диск солнца. Струи воздуха над горячей землей, завиваясь в смерчи, ходили как призраки, одетые пылью.

Тенгиз бросил своих на сунов в середине дня, избрав местом сражения широкую, ровную долину. Как и предвидел сунский военачальник, монголы напали разом и с тыла, и с головы.

Сунские конники сидели на старых или слабых лошадях, купленных у земледельцев либо конфискованных у них же за неуплату военного налога. Эти лошади засыпали на шагу, требуя постоянного понуждения, и не переходили в рысь и вскачь без усиленной работы плетью. Сунские всадники и не справились бы с иными лошадьми. Верховая езда никогда не была развита в Поднебесной, а одного уменья не падать с коня на рыси недостаточно, чтобы считаться конным бойцом.

Монголы разгромили сунских конников первым ударом. Отброшенная на пехоту, конница смешалась с ней, препятствуя изготовиться к бою, и монгольским сотням сразу открылись дороги, которыми они и воспользовались. Боевые машины и боевые трубы не смогли принять участие в обороне армии. Командующий с двумя-тремя десятками высших начальников не захотел сдаться. Кучка этих людей в отличных по прочности латах долго отбивалась, как камень в пене прибоя, пока все не были взяты арканами и копьями с крючьями. Раздраженные монголы мучительски прикончили пленников.

Рыбы нехищные сбиваются в плотные, многослойные стаи для того, может быть, чтобы, жертвуя хищникам неудачниками, чье место снаружи, сохранить род. Иначе бывает в разгромленном войске. Монголы врубались в толпу, густую, как косяк трески, которая сбилась около бессильных боевых машин. Здесь жизнь была сохранена нескольким тысячам, в которых монголы нуждались для своих целей, но только случай дал возможность временно выжить каждой из единиц, сложившихся в эти тысячи.

Пытавшиеся убежать погибли, вероятно, все. Для монголов было забавной игрой ловить сунских конников на их жалких лошадях. Монголы добивали раненых, на скаку рубили и мертвых. Как из воинственной старательности, так и по лихости. Все виды езды и действий с седла были любимейшим развлечением степных наездников.

Долина, где погибла армия провинции, мало чем отличается от многих других азиатских долин, по которым проходила древнейшая «шелковая» тропа восток – запад – восток. И здесь горные хребты кажутся обманчиво близкими. Веснами маки, поворачивая чашечки за солнцем, делают землю красной для того, кто смотрит по солнцу, и зеленой – против. Летом колючая ползучка прокалывает изношенную подошву сапога, а как только после знойного дня солнце касается гор, долину заволакивает легкий туман – это пыль, которую от еще горячей земли увлекают токи воздуха к мгновенно охладевшему, сухому, как земля, небу. Днем та же пыль, увлекаемая струями раскаленного воздуха, ходит низкими смерчами, такими же медленными, такими же живыми, как в день побоища, но теперь, встретив их, трудно не подумать о тенях тех, кто тяжко жил, умер в страхе и отчаянии и превратился в пыль.

В течение времени, вечного для современников и короткого для потомков, эта долина звалась Местом Слез или Полем Крови, как многие другие в разные годы и в разных странах.

Великий хан Тенгиз вернулся под Су-Чжоу с новыми боевыми машинами, с новой добычей и с толпами рабов, которые будут работать, прежде чем их израсходуют в штурме. Приготовления заканчивались. Испытывались исправленные старые машины, построенные вновь и взятые на Поле Крови. Монголы развлекались, забрасывая через стены Су-Чжоу отрубленные головы убитых за нерадивость и умерших пленников, а также горшки с нечистотами.

«Мужчину испытывают богатством, властью и несчастьем», – говорят кочевники. Несколько пленных сунов, натерпевшись страха смерти, голода и монгольской плети, вспомнили, что в мире все преходяще, а все происходящее – обратимо. Служили Сыну Неба. Служили киданям – Великому Ляо. Почему нельзя служить монголам? Но чтобы возвыситься из раба в слуги, надобно нечто принести господину как выкуп. Что предложить? С ненавистью озираясь на крепкие стены Су-Чжоу, монголы все более злобились: им смели сопротивляться, их волю не принимали. Город-оскорбитель будет наказан, жестоко наказан. Снисходя к покорному, монголы жестоко мстили за самозащиту. Опытные купцы, подвергаясь нападению монголов, встречали грабителей склоня головы. Лишаясь имущества, они сохраняли жизнь. Более того, смирение награждалось, монголы зачастую оставляли ограбленным необходимое, чтобы те могли добраться до ближайшего города.

Даже к зверю монгол относился иначе, чем другие охотники. Однажды, преследуя в предгорьях диких баранов, Тенгиз столкнулся с медведем. С двумя стрелами в брюхе, разъяренный медведь насел на Тенгиза, сломал копье и, уже издыхая, помял охотника. Придя в себя, Тенгиз запретил товарищам брать шкуру и мясо дерзкого зверя. Оправившись, монгол разыскал падаль и разбил камнем обглоданный череп – из мести и в наказание.

Тенгиз, мечтая рядом с отцом, сам дошел до слов, пригодных для знамени завоевания: оседлые – рабы, кочевники