стране; на самом деле, состав служащих в большинстве был еще гораздо левее. Комитеты Земского и Городского союзов, ссылаясь на то, что им хорошо знакомы настроения армии, пытались даже говорить от ее имени. На заседании бюро блока (2.11.1916) обсуждалась записка, про которую сначала было заявлено, что она «от армии», но затем выяснилось, что она составлена комитетом Земгора на юго-западном фронте. В ней положение армии изображалось в самых мрачных красках. Это вызвало протест А. И. Шингарева, который как председатель военно-морской комиссии был более осведомлен о положении вещей. «В 1917 г., – говорил он, – мы достигнем апогея. Это – год крушения Германии… Архангельская дорога перешита, Мурманская кончается осенью. Приходят все паровозы и вагоны из Америки, снабженные ружьями, патронами, тяжелыми снарядами. Количество бомб измеряется десятками миллионов». Возражая Шингареву, Н. И. Астров сказал: «Объективное изображение – не наше дело». Целью записки было показать, что при этом правительстве все должно пойти прахом. «Общественные организации» в политическом отношении вели упорную борьбу с властью, не особенно стесняясь в средствах.

Продолжая свою «политику благожелательности», Б. В. Штюрмер разрешил устроить в Москве съезды Земского и Городского союзов. Съезды состоялись в середине марта. Они повторили резолюцию о призыве к власти «людей, пользующихся доверием страны». Но подъема не было. «В кулуарах отмечали, – писала к.-д. «Речь», – что съезд был серый, скучный; говорили об упадке настроения, об обывательской усталости».

А. Н. Хвостов уже не был министром внутренних дел к моменту открытия московских съездов. Его увольнение было вызвано причинами особого порядка. А. Н. Хвостов должен был уйти, т. к. проникся верой в значение «распутинской легенды» и увлекся мыслью ее уничтожить – при помощи уничтожения самого Распутина.

Тщательно подготовленная враждебными государю кругами еще в 1911–1912 гг., эта легенда, как известно, приписывала Распутину огромное закулисное влияние на государственные дела, «на смену направлений и даже смену лиц», выражаясь словами Гучкова, одного из главных творцов этой легенды (если не главного). С этого времени в известных кругах вошло в обычай приписывать влиянию Распутина все «непопулярные» увольнения и назначения, все неугодные «обществу» действия власти. Эта пропаганда, которая велась умело и упорно, находила немало легковерных слушателей; и от упорного повторения распутинская легенда понемногу приобретала в умах многих характер некоего «общепризнанного факта».

Могло случиться, что эта легенда так бы и осталась недоказанной, но и не опровергнутой. Те, кто уверовали в нее, передавали свою веру другим и ни за что не хотели признать, что на самом деле они жестоко заблуждались. Но переписка государя и государыни, опубликованная советской властью, дает возможность документально установить, насколько неверно было представление о властном влиянии Распутина на ход государственных дел. Эти письма показывают с очевидностью, что, если государыня действительно верила Распутину, как «Божьему человеку», и готова была бы следовать его указаниям, государь совершенно с этими указаниями не считался[238].

Представление о политическом влиянии Распутина было поэтому легендой – вредной легендой. Она вносила смуту в умы, сбивала с толку людей правых взглядов.

Не находя другого способа борьбы с этой легендой, А. Н. Хвостов решил попытаться устранить то лицо, вокруг которого она создавалась. Он предлагал некоторым чинам своего ведомства заняться «устранением» Распутина. Те были смущены подобным предложением, однако сперва не решались возражать. Но организация убийства совершенно не соответствовала нравам русской полиции. Как выразился товарищ министра внутренних дел

С. П. Белецкий, правительственная власть не могла превращаться «в какую-то мафию». Одни чины перелагали неприятное поручение на других; в поисках исполнителя вошли даже в сношения с пресловутым Илиодором, проживавшим за границей. Дело затянулось, планы Хвостова стали известны самому Распутину, а через него и государыне. За Хвостовым и его агентами было поручено следить контрразведке, зависевшей от военного ведомства. В это время государь как раз находился в Царском Селе. Он возмутился таким образом действий министра и тотчас же уволил А. Н. Хвостова от должности, возложив на председателя Совета министров Б. В. Штюрмера заведование министерством внутренних дел.

Причины отставки А. Н. Хвостова стали известны в обществе – и это только способствовало росту распутинской легенды. Между тем министры, как и товарищи министров, относившиеся к Распутину отрицательно, не желавшие его принимать и отвергавшие его «записочки» с просьбами и рекомендациями, продолжали пользоваться доверием государя; те же, кто, уверовав в распутинское влияние, пытались, по слабости, ему угождать, ничуть не упрочивали этим свое положение. Можно сказать, что в это трудное время свой долг до конца исполнили те министры, которые нашли в себе нравственную силу игнорировать не столько самого Распутина – это было сравнительно легко, – сколько распутинскую легенду: которые своему государю служили так, как будто никакого Распутина на свете не было. К чести русского служилого сословия, таких министров оказалось большинство. Это, впрочем, не мешало кругам, враждебным власти, приклеивать кличку «распутинцев» чуть ли не ко всем неугодным для них государственным деятелям.

Государь пошел навстречу настроениям общества и еще в одном вопросе, для него весьма болезненном: он согласился на производство следствия о деятельности б. военного министра В. А. Сухомлинова, хотя сам государь был совершенно убежден в его невинности[239]. Нападки на Сухомлинова настолько вошли в обычай, что в Гос. думе правый националист Л. В. Половцов назвал его «злодеем» и требовал его немедленного предания суду. Разрешив производство следствия, государь уже не считал возможным вмешиваться в судебную процедуру; и когда первый департамент Гос. совета высказался за предание Сухомлинова суду, когда 20 апреля б. военный министр был заключен в Петропавловскую крепость – государь ощущал это как большую несправедливость. Сухомлинов мог быть повинен в нераспорядительности, в нерадении; не было никаких оснований считать его изменником. Однако только уже осенью, и то после больших колебаний, государь поручил подлежащим министрам изменить меру пресечения и перевести Сухомлинова из крепости под домашний арест.

Предание суду по обвинению в измене (как оказалось, на основании явно недостаточных данных) б. военного министра, занимавшего этот пост весь первый год войны, – официальное признание возможности подобного факта – было мерой, которая вызвала недоумение в кругах союзников; эта мера расшатывала дух страны, сеяла в народе сомнения в высших носителях власти и способствовала зарождению толков о дальнейших «изменах». Эта уступка «общественному мнению» имела только самые вредные последствия.

Думская сессия тянулась (с перерывом в один месяц) с 9 февраля по 20 июня. Интерес к заседаниям слабел у самих депутатов; не раз оказывалось, что нет кворума. Блок – как выразился в заседании его бюро Н. Н. Щепкин – считал, что «нужно сохранить хотя бы видимость работы Гос. думы, ради свободной кафедры». Месяца два заняло обсуждение бюджета (Дума рассматривала только обычный бюджет, в который не входили расходы по ведению войны). Было принято несколько запросов