Дружески пожав руку моряку и его капеллану, я отправился в Соутамтон.

На пароходе я встретил радикального публициста Голиока; юн виделся с Гарибальди позже меня; Гарибальди через него приглашал Маццини; он ему уже телеграфировал, чтоб он ехал в Соутамтон, где Голиок намерен был его ждать с Менотти Гарибальди и его братом. Голиоку очень хотелось доставить еще в тот же вечер два письма в Лондон (по почте они прийти не смогли до утра). Я предложил мои услуги.

В 11 часов вечера приехал я в Лондон, заказал в York Hôtel’e, возле Ватерлооской станции, комнату и поехал с письмами, удивляясь тому, что дождь все еще не успел перестать. В час или в начале второго приехал я в гостиницу – заперто. Я стучался, стучался… Какой-то пьяный, оканчивавший свой вечер возле решетки кабака, сказал: «Не тут стучите, в переулке есть night-bell»[776]. Пошел я искать night-bell, нашел и стал звонить. Не отворяя дверей, из какого-то подземелья высунулась заспанная голова, грубо спрашивая, чего мне?

– Комнаты.

– Ни одной нет.

– Я в 11 часов сам заказал.

– Говорят, что нет ни одной! – и он захлопнул дверь преисподней, не дождавшись даже, чтоб я его обругал, что я и сделал платонически, потому что он слышать не мог.

Дело было неприятное: найти в Лондоне в два часа ночи комнату, особенно в такой части города, не легко. Я вспомнил об небольшом французском ресторане и отправился туда.

– Есть комната? – спросил я хозяина.

– Есть, да не очень хороша.

– Показывайте.

Действительно, он сказал правду: комната была не только не очень хороша, но прескверная. Выбора не было; я отворил окно и сошел на минуту в залу. Там все еще пили, кричали, играли в карты и домино какие-то французы. Немец колоссального роста, которого я видал, подошел ко мне и спросил, имею ли я время с ним поговорить наедине, что ему нужно мне сообщить что-то особенно важное.

– Разумеется, имею; пойдемте в другую залу, там никого нет.

Немец сел против меня и трагически начал мне рассказывать, как его патрон-француз надул, как он три года эксплуатировал его, заставляя втрое больше работать, лаская надеждой, что он его примет в товарищи, и вдруг, не говоря худого слова, уехал в Париж и там нашел товарища. В силу этого немец сказал ему, что он оставляет место, а патрон не возвращается…

– Да зачем же вы верили ему без всякого условия?

– Weil ich ein dummer Deutscher bin[777].

– Ну, это другое дело.

– Я хочу запечатать заведение и уйти.

– Смотрите, он вам сделает процесс; знаете ли вы здешние законы?

Немец покачал головой.

– Хотелось бы мне насолить ему… А вы, верно, были у Гарибальди?

– Был.

– Ну, что он? Ein famoser Kerl![778]… Да ведь если б он мне не обещал целые три года, я бы иначе вел дела… Этого нельзя было ждать, нельзя… А что его рана?

– Кажется, ничего.

– Эдакая бестия, все скрыл и в последний день говорит: у меня уж есть товарищ-associé… Я вам, кажется, надоел?

– Совсем нет, только я немного устал, хочу спать: я встал в 6 часов, а теперь два с хвостиком.

– Да что же мне делать? Я ужасно обрадовался, когда вы взошли, ich habe so bei mir gedacht, der wird Rat schaffen[779]. Так не запечатывать заведения?

– Нет. А так как ему полюбилось в Париже, так вы ему завтра же напишете: «Заведение запечатано, когда вам угодно принимать его?» Вы увидите эффект; он бросит жену и игру на бирже, прискачет сюда и… и увидит, что заведение не заперто.

– Sapperlot! das ist eine Idee – ausgezeichnet[780]; я пойду писать письмо.

– А я – спать Gute Nacht[781].

– Schlafen sie wohl[782].

Я спрашиваю свечку. Хозяин подает ее собственноручно и объясняет, что ему нужно переговорить со мной. Словно я сделался духовником.

– Что вам надобно? Оно немного поздно, но я готов.

– Несколько слов. Я вас хотел спросить, как вы думаете, если я завтра выставлю бюст Гарибальди, знаете, с цветами, с лавровым венком, ведь это будет очень хорошо? Я уж и о надписи думал… трехцветными буквами: «Garibaldi – libérateur!»[783]

– Отчего же, можно! Только французское посольство запретит ходить в ваш ресторан французам, а они у вас с утра до ночи.

– Оно так… Но, знаете, сколько денег зашибешь, выставивши бюст… а потом забудут…

– Смотрите, – заметил я, решительно вставая, чтоб идти, – не говорите никому: у вас украдут эту оригинальную мысль.

– Никому, никому ни слова. Что мы говорили, останется, я надеюсь, я прошу, между нами двумя.

– Не сомневайтесь, – и я отправился в нечистую спальню его.

Сим оканчивается мое первое свиданье с Гарибальди в 1864 году.