Вновь, как и ранее в конфликте с Зиновьевым, генсек не упускал ни малейшего шанса для точечной дискредитации своего оппонента. Его рупором выступал председатель КПГ Тельман, с которым Сталин обстоятельно побеседовал 31 июля, одобрив его кадровую политику[1528]. Ввиду внутренних трений среди немецких участников конгресса было признано «считать необходимым, чтобы тов. Сталин повидался с тов. Эвертом»[1529], т. е. выслушал точку зрения противников группы Тельмана. Можно не сомневаться, что за этим решением «русской делегации» стоял Бухарин. Однако уже на следующем ее заседании данное решение было пересмотрено, в поправках к тезисам о международном положении шла речь о том, что Эверт не должен вмешиваться в дела руководства КПГ. Напротив, ради сохранения позиций Тельмана в германской партии Сталин высказался даже за то, чтобы не переводить на работу в Москву его сторонников в Политбюро ЦК КПГ[1530].

Среди иностранных делегатов множились слухи о новом расколе в стане большевиков: лидеры ВКП(б) почти не принимали участия в пленарных заседаниях конгресса. Бухарин выглядел чрезвычайно нервным, усталым и подавленным. На заседании делегации 25 июля, когда вновь была поднята история с тезисами о международном положении, он оправдывался уже почти как ответчик в суде. В роли прокурора выступал все тот же Ломинадзе, чувствовавший за собой поддержку сталинской фракции. Он потребовал внести в тезисы требование, никак не вытекавшее из реального положения дел на Западе, но позволявшее обвинить их автора в правом уклоне: начать «подготовку в связи с приближением нового революционного подъема в большинстве стран Европы к борьбе за диктатуру пролетариата». Дополнение, внесенное Сталиным, касалась Востока, но говорило о том же самом: «Полное освобождение Китая не может быть достигнуто без победы диктатуры пролетариата и крестьянства»[1531]. Новый вариант тезисов был роздан делегатам конгресса, чтобы они могли сличить его с первоначальной редакцией и увидеть, что же «пропустил» Бухарин.

Стремясь раньше времени не выносить сор из избы, Сталин пошел на важную уступку — в сеньорен-конвент конгресса за подписями всех членов Политбюро было направлено заявление, в котором выражался решительный протест против инсинуаций о разногласиях в их среде. Подписавшиеся подчеркнули, что «считают своим долгом особенно предупредить против всякой спекуляции на этих слухах в вопросах Коминтерна, считая такую спекуляцию политически вредной и недостойной коммунистов»[1532].

Однако это не остановило интриги «коридорного конгресса». Ломинадзе, посвященный в сценарий вождя, не унимался. Он обвинил газету «Правда» (Бухарин являлся ее главным редактором) в том, что она полностью извратила его речь на пленарном заседании: «Все наиболее важные моменты из моего выступления на конгрессе переданы в таком изуродовано-сокращенном виде, что я бы с удовольствием отрекся от ее авторства»[1533]. В речи самого Бухарина он узрел нападки на себя лично («завтра весь конгресс будет знать, что носителем правой опасности являюсь я»), тщательно перечислив их в жалобе, направленной делегации ВКП(б) на конгрессе[1534].

Иосиф Виссарионович Сталин

1927

[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 96]

Чтобы погасить конфликт, выходивший из-под его контроля, генсек был вынужден пожертвовать своим выдвиженцем, отправив его на низовую работу в Нижегородскую область[1535]. Так закончилась коминтерновская карьера своевольного грузина, принявшего на себя роль легкой кавалерии и ставшего ненужным, когда на этом фронте в дело вступили политические тяжеловесы. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Он по инерции еще писал Сталину личные письма, демонстрируя свою революционную бдительность, так и не поняв, что она в новых условиях не востребована.

В конце концов вождю это надоело, вместе с Молотовым он написал резкий отзыв на очередное разоблачение Ломинадзе — речь шла о партийной организации Института красной профессуры, который считался родовым гнездом бухаринской школы, а следовательно — «правого уклона». Авторы отзыва сочли неуместными ссылки на былые заслуги Ломинадзе, равно как и его претензии на идеологическую непогрешимость, а тон его письма расценили как «заносчиво-высокомерный». Сталин не выносил, когда кто бы то ни было, пусть даже косвенно, ставил себя рядом с ним. Далее бывший любимец вождя, не оправдавший его доверия, покатился по наклонной плоскости вниз. В 1935 году, накануне своего ареста Ломинадзе, работавший на тот момент в Магнитогорске, застрелился.

Даже находясь в отпуске, Сталин внимательно следил за ходом конгресса Коминтерна, давая установки своим соратникам, остававшимся в Москве

Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову

5 августа 1928

[РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1420. Д. 200–201 об.]

Посетив первые заседания Шестого конгресса, Сталин отправился в отпуск на Кавказ, оставив своим заместителем Молотова[1536]. Чувствуя себя хозяином положения, генсек сам выбирал, чем и как ему заниматься. Но даже находясь вдали от Москвы, он держал руку на пульсе политических и кадровых решений в Коминтерне. Уже в первом письме из Сочи его соратник получил детальные инструкции по дальнейшему ведению конгресса, причем зарубежные делегаты выглядели в них замаскировавшимися врагами: «Обрати внимание на происходящее на VI конгрессе. Нельзя допускать, чтобы ускользнула от контроля бюро делегации ВКП хотя бы одна резолюция, хотя бы одно решение. Особая бдительность нужна в вопросах германской и польской партий: Эверты, Капсукасы и другие колеблющиеся, плюс поддерживающие их беспринципные „деятели“ могут испортить все дело, если не будешь глядеть в оба»[1537].

В этом же письме Сталин проявлял заботу о собственных кадрах: справлялся о настроении преданного ему Тельмана, с которым накануне отъезда провел обстоятельный разговор («Как дела с Тельманом? Доволен ли он?»), просил Молотова не отдавать на заклание «шибзикам» из аппарата ИККИ финна Куусинена, не отличавшегося большой способностью к теоретической работе. Но уже через несколько дней генсек написал Куусинену развернутую рецензию на подготовленный им проект тезисов по национально-колониальному вопросу, разгромив его в пух и прах. Документ был слишком длинен, перегружен деталями и не соответствовал тому повороту влево, который еще только вызревал (кое-кто из приближенных генсека уже почувствовал новое направление ветра, но большинство смиренно ждало руководящих указаний). Памятуя о поражении в дискуссии о перспективах китайской революции, Сталин вернулся к ортодоксальным требованиям, которые отстаивала оппозиция: «Неверно, что освобождение страны от империалистического порабощения осуществимо, вообще говоря, при буржуазно-демократической революции, скажем, в Китае или Индии… Вернее было бы сказать, что такое освобождение возможно лишь при диктатуре пролетариата»[1538].

Начальственное нетерпение, граничившее со скрытой угрозой, чувствовалось и в телеграмме, написанной Сталиным несколькими днями спустя: «Больше месяца заседает конгресс, обсуждены