Шрифт:
Закладка:
Да, вот она.
— Милая… куда ты забралась?
Она стояла выше меня — я обнимал ее колени.
— Милая…
И вдруг я почувствовал, что женщина странно как-то качнулась, точно уплывала. Я сделал еще шаг — никакой табуретки или стула под ней не было.
Она скользила в воздухе.
Тогда, как-то съежившись, присев к полу с холодными, мокрыми руками, я попятился к двери, где был выключатель.
Когда загорелся белый огонь электричества, — я увидел мою гостью.
Она тихо покачивалась на перекинутой через железную трубу ванны белой простыне.
1910 г.
ХИМЕРЫ{6}
à Georges Batault
Ce sont choses crépusculaires,
Des visions de fin de nuit.
Ô Vérité, tu les éclaires
Seulement d’une aube qui luit.
Si pâle dans l’ombre abhorrée
Qu’on doute encore par instants
Si c’est la lune qui les crée
Sous l’horreur des rameaux flottants.
Pâle voyageur, connaistu l’amour?
— Si, pauvr Mignon, jе connais l’amour!..
Париж красивее ночью со своими призрачными серыми зданиями, с узкой извивающейся Сеной, с волнующей Notre Dame, с меланхолическими садами и лихорадочными бульварами. Ночью он живет совсем иною жизнью, не похожей на жизнь дня, когда он просто большой европейский город с автомобилями и модными магазинами. Ночью Париж видит свое прошлое и бредит им. Ночью ясно, какой он старый-старый, усталый и пресыщенный… Ночью видно, как этот жаждущий жизни старик творит свой искусный намаз. Наутро он побежит опять взвинченной походкой за своей мечтой, за женщиной… Ночью он шамкает, ковыляет и часто-часто вздыхает — и я люблю его таким.
В эту сырую, туманную ночь я опять бродил по его бесконечным бульварам. Я не мог уснуть. Мое сердце стучало неровными толчками, и я боялся своей кровати. Бессонница гнала меня все вперед и вперед. Я уже не знал, по каким улицам я иду.
Было очень поздно. Даже студенты, этот смех Парижа, забрались к себе под крышу со своими любовницами. Огни в барах потухли. Несколько пьяных еще кричали. Большие крысы вышли на обычную прогулку. Они появлялись из всех домов, из всех темных углов. Их осторожный шелест слышался у каждого дерева, где валялись бумажки и апельсинные корки. Это была ночь Mardi-Gras, канун карнавала. Он обещал удовольствия, этот день. Удовольствия… Он должен был улыбаться всем, блестеть красками и сыпать конфетти… Удовольствия… Помните картины Ватто, где на изумрудной лужайке пляшут кавалеры и дамы, а из-за деревьев выглядывают амуры… Вы видели улыбающиеся лица пастушек с маргаритками у корсажа, вы видели в шелку и пудре галантных ловеласов?
Удовольствия…
Вы слыхали музыку Оффенбаха, мазурку Глинки, вальсы Шумана?
Удовольствия… Вас била когда-нибудь соленая шипящая волна, жгло солнце ваше обнаженное тело и грезили ли вы в ту пору под неумолчную песню моря?
Ну, так вы знаете, что такое удовольствие… Но карнавал…
Несколько пожилых женщин выехали со своими лотками. Они копошились у своих тачек и кашляли. Сырой туман окутывал их. Они ждали… Они не спали, как и я. У них, наверное, тоже билось сердце неровными толчками.
Над ними повисло темное, сумрачное небо. Крысы бегали у их ног. Когда кончится эта ночь?
Ноги у меня дрожали. Не знаю — от усталости или от возбуждения. А может быть, вместе с туманом я вдохнул какую-нибудь болезнь. Все может быть.
Мне хотелось говорить. Мне надо было видеть, что вокруг меня не тени, а люди, которые бодрствуют, как я. Ведь завтра карнавал, и будет весело. Только несколько часов ожидания. Я подошел к одному из ларей. Над ним склонилась чья-то тень и не двигалась.
— Мадам, вы спите? — позвал я. — Не надо спать, — можете простудиться.
Она шевельнулась. Я увидел ее глаза, открывшиеся на мгновение. Потом голова ее опять упала на тюк с конфетти…
Кто-то дотронулся до моего плеча. Я вздрогнул.
— О, не бойся, это я…
Передо мной стояла другая тень.
— Дай мне четыре су, чтобы я могла выпить стаканчик, когда откроются бары.
Я схватил ее за руку и подвел к фонарю.
— Ты тоже не спишь?
— Как видишь. Сегодня скверная ночь… Но что делать?
— Почему здесь эти женщины? — допытывался я.
— Ба! Да ведь завтра — Mardi-Gras! Они пришли сюда, чтобы занять место, чтобы найти свое счастье. А ты любишь конфетти? Пыль, которая ест глаза, конфетти, набивающиеся тебе в рот и волосы, типы, которые хватают тебя, жмут и говорят пошлости, маски, которые целуют… О, я предпочитала бы спать этот день…
Слабый свет фонаря освещал ее лицо. Оно казалось очень бледным. Накрашенные губы делали рот черным и широким. Тонкий круглый нос, темные блестящие глаза, худая красивая шея.
Я протянул ей франк и спросил:
— Но почему бы тебе и не лечь завтра?
Я радовался, что слышу свой голос и чувствую теплоту ее руки.
— Потому что завтра мой день.
Она улыбнулась. Ее рот стал еще больше.
— Вот уже три года, как этот день мне что-нибудь приносит. Но ты не выпьешь ли со мною стаканчик? Сейчас откроется бар, вот тот, что на углу. Ты не бойся, я ничего больше не хочу от тебя. Если бы ты и просил, я не пошла бы сегодня с тобою. Но ты мне нравишься. У тебя славное лицо, и ты недаром не спишь эту ночь. В темноте люди лучше узнают друг друга. Я вышла сюда потому, что все равно не уснула бы. Я не могу спать. Мне нужно говорить с кем-нибудь.
Идем же!
Она тянула меня за руку. Я слабо противился. Мне было все равно. Ее слова быстро-быстро звенели в моих ушах, но я их плохо понимал. Потом догадался, что в баре будет тепло, и только тогда почувствовал, как я озяб. Все пальто мое было мокро от сырости и ноги коченели.
Я пошел за нею. На ходу спросил ее:
