Модные художники и писатели, вхожие к ней в дом, называли ее «прелестной Альмеей», — остальные вспоминали ее по цветку — «желтой мимозой».

В тот день она позировала перед пятью художниками. Кроме них, присутствовали на сеансе — молодой беллетрист Строев и музыкант-аккомпаниатор, кривоногий Ронин.

Прелестная Альмея смеялась. Она была весела — эта белая женщина.

Элегантный художник Забяцкий несколько раз повторил:

— Я назову свою картину — «Смех». Вы мне дали идею, восхитительная модель. Вы образ изысканного тонкого смеха.

Художник Грас каждый раз возражал на это:

— Будьте осторожны, пан Забяцкий. Я боюсь, что ваша картина заставит плакать.

Остальные смеялись тоже. Было весело с веселой Альмеей.

Строев сидел в глубокой нише венецианского окна, распахнутого настежь, и медленно тянул мараскин. Он был изящен в своем весеннем вестоне. В петлице ярко горел нарцисс.

— Почему маэстро не играет? — спросил кто-то.

Писатель улыбнулся. Он был холоден с пианистом.

— Для этого у него слишком тонкий слух…

— То есть? — подняла брови Альмея. Она поняла настроение писателя, — оно льстило ей, — и ждала большего.

— Он боится испортить себе вечер, — серьезно ответил тот.

Ронин побледнел и закусил губу. Художники переглянулись.

Ворвавшийся ветер дышал розами. Это были любимые цветы хозяйки. Все замерли, наслаждаясь истомным запахом.

Пианист оправился и заговорил первым. Он презрительно поджал губы, острая бородка торчала вперед. Глаза были сощурены и косились на Альмею. Она должна была знать, что все это из-за нее:

— Monsieur ошибся. Я давно предвидел, что испорчу вечер, но такова моя участь… Я ждал, что monsieur прочтет свою новеллу…

Теперь Строев должен был смириться. Во всяком случае, он понял ясный намек, но молчал.

Пианист улыбнулся. Еще раз Альмея могла убедиться в ничтожности своего фаворита.

Ронин не хотел уступать. Он прямо шел к цели.

Она сумела замять неловкое молчание. Захлопала в ладоши:

— Да, да, Строев, вы должны нам прочесть свою новеллу.

— Но она не со мной, — возразил тот.

— Тогда расскажите ее…

— Конечно, — расскажите, — подхватили художники. Они хотели быть любезными.

— О, это слишком трудно. Для музыкальных звуков есть клавиши, для слов их нет…

Он склонился и смотрел вниз на клумбы. Салон был во втором этаже. Дали вечерели. Листва стала матовой.

— Но сюжет, — настаивала женщина, — передайте хотя бы сюжет…

Строев молчал. Казалось, грезил.

— Сюжет прост, — начал он, — несложен… Нет ничего нового в мире, художественные образы исчерпаны — остались одни нюансы. Наш достоуважаемый маэстро обречен на вечную хандру… Но вот сюжет, если хотите… Он любил ее. Все равно, — кто он и кто она. Она любила его. На этих данных развивается действие. Буду краток. После недолгого любовного удовлетворения, он в своей огромной, всепоглощающей любви стал жаждать от нее любви еще большей, еще восторженней. Чем сильнее любила она, тем требовательней становился он. Все было мало. Он страдал от этого. Несмотря ни на что, он казался себе влюбленным безнадежно. А он не знал границ в своей жажде любви. Он напрягал все свои силы, чтобы разжечь ее любовь, но он жил и в нем жили его желания, всегда возраставшие. Тогда ему пришла в голову дикая, бредовая мысль. Только осуществив ее, он верил, что навсегда и безраздельно завладеет сердцем любимой…

— Эта мысль? — не вытерпела минутной паузы Альмея.

У нее блестели глаза и побледнели от напряжения пальцы.

— Что же он решил сделать?

Строев молчал. Он чуть улыбнулся, но понял, что момент удачен и молчал. Это делало особенно занимательным его рассказ.

— Говорите же!..

Она была взволнована. Вся ее белая грациозная фигура, чуть склоненная, казала ожидание.

Кругом молчали, заинтригованные.

Беллетрист пил щекочущий хмель удовлетворения.

Он нарочно опять перегнулся за окно и вглядывался в тени парка.

Розы млели под влагой еще чуть зримого тумана.

Бледный, с белыми губами, Ронин не сводил глаз с писателя и неслышно подвигался к нему за спинами художников.

Когда он был совсем близко от Строева, то сказал мягко и вкрадчиво:

— Я прошу извинения у monsieur. Новелла прелестна — я горю желанием знать ее конец.

И быстро протянул вперед руку, точно давая ее для пожатия.

Строев полуобернулся, как-то странно покачнулся и мгновенно исчез за нишей окна.

Когда после невольного замешательства одни кинулись вниз — в сад, другие к окну, писатель уже был мертв. Он разбился об асфальт панели.

Осталась сидеть одна только прелестная Альмея. Она сидела, так же склонившись вперед, как и раньше.

Она не смеялась.

— Он умер, — грустно произнес наконец пан Забяцкий.

Но она не ответила ему. Она повернула свое лицо к окну и смотрела в небо.

— Так вот он — конец его новеллы, — совсем тихо шептали ее губы, а глаза заволоклись туманом.

Ронин стоял у окна. Его радостная усмешка спряталась и губы сжались в злобной досаде.

Он видел, что поняли все не так, как было и как он хотел. Он видел в глазах женщины любовь, но не к нему, а к умершему и проклинал себя за то, что он — он, Ронин, был автором конца этой нелепой новеллы.

1910 г.

ДАМА В СИНЕМ{5}

А. Зарницыну

Не знаю, почему именно на нее обратил я свое внимание, когда вошел в зрительную залу театра и, раз взглянув, уже не мог отвести взгляда.

Она вовсе не была красива — эта дама в синем глухом платье — слишком тонка, со впалой грудью, мелкими чертами лица и странно-выпуклыми глазами. Глаза ее все чего-то искали, о чем-то спрашивали и казались слишком откровенными.

Неловко, почти стыдно было смотреть ей прямо в глаза и, может быть, этот-то стыд, неприятно дразнящий, влек и манил к себе.

По левую руку от нее поместился я, — по правую — сидел мужчина безукоризненной наружности, в безукоризненном костюме.

Лицо его было правильно, бледно, с резко очерченными ярко-алыми губами, лицо самовлюбленного Нарцисса.

В антракте я узнал из краткого разговора моей соседки с ним, что он — ее муж, может быть — любовник.

Он говорил отрывисто, немного устало, не глядя на нее; она