Церковь, в которую ходят тетя Шери с Попаем, располагается на бульваре Фэрвью. Это высокое здание из красного кирпича с белыми навесами и яркими, безупречно ухоженными цветами в горшках. При виде церкви в голове вспыхивает воспоминание пятилетней давности. Именно здесь проходила поминальная служба после смерти бабушки. Мне было всего одиннадцать; мы с родителями прилетели в Фэрвью ради похорон. Убитый горем Попай беспокойно наворачивал круги по полям ранчо, в то время как папа с тетей Шери заглушали собственное горе подготовкой к похоронам. Затем мы пошли в церковь и навсегда попрощались с бабушкой, с которой за предыдущие годы я виделась всего пару раз. Именно поэтому, когда я немного подросла, мне было важно поддерживать связь с дедушкой – не хотела забывать и его; я успела понять, как разлука влияет на память.

Мы приезжаем в церковь за пятнадцать минут до начала службы, однако парковка уже почти забита. Народ собирается в группки у главного входа, нежась в лучах солнца, прежде чем войти. Едва я выбираюсь из тетиного минивэна, как меня сзади хлопают по плечу. Обернувшись, оказываюсь лицом к лицу с широко улыбающейся Саванной.

– Не знала, что ты сегодня придешь! – радостно говорит она. – Впрочем, чего удивляться, твои ж ходят каждую неделю. Здрасте, соседи! – Она выглядывает из-за моего плеча и машет моим родственникам, те здороваются в ответ. Саванна берет меня под руку. – Сядешь со мной?

Я смотрю на тетю, молча спрашивая разрешения, и та кивает.

– Почему бы и нет, – соглашаюсь я, в душе радуясь легкости, с какой Саванна предлагает мне свою дружбу.

Мы все неспешно бредем ко входу, где встречаемся с остальными Беннеттами. Я держусь рядом с ребятами, пока общаются взрослые. Наконец оба семейства заходят в церковь. Внутри множество рядов деревянных скамей, а впереди подиум с кафедрой. В ожидании начала службы народ переговаривается приглушенными голосами.

Скамьи стремительно заполняются, и я оказываюсь зажатой между Саванной и Майлзом. Тетя Шери сидит в конце ряда вместе с Попаем.

– Значит, вот как вы здесь веселитесь? – шепчу я, боясь слишком повысить голос. – Тусите на автопикниках, а наутро идете в церковь?

Майлз смотрит на меня с ослепительной улыбкой, изогнув густые брови.

– Да уж, Лос-Анджелес, наверное, для тебя теперь меркнет в сравнении. Бедняжка.

Я отвечаю аналогичной улыбкой и закатываю глаза. Тут шум в помещении резко стихает. Подняв взгляд на подиум, вижу проповедника – или святого отца, или пастора, в общем, того дядьку, который встает за кафедру и поправляет микрофон.

Потом следует самый эмоционально иссушающий час в моей жизни: большую часть времени я без понятия, что вообще происходит. Половина слов проповедника совершенно мне незнакома, а другая половина никак не складывается во вразумительную речь. То и дело цитируются строки из Библии, произносятся молитвы, поются псалмы (притворяюсь, будто подпеваю вместе со всеми). Похоже, присутствующие всецело погружены в действо – все, кроме меня. Мой взгляд постоянно бегает по толпе, взлетает к настенным часам, ловит солнечные лучи, пробивающиеся через витражные окна, прыгает по деревянным стропилам на потолке. И вот, когда служба, судя по всему, наконец закругляется, мой взгляд падает на нечто совершенно неожиданное.

Все это время впереди сидел высокий парень, закрывающий обзор, а теперь, когда он чуть сдвинулся, я вижу ясно как день голову Блейка.

Он в первых рядах, по другую сторону от прохода, рядом какая-то женщина – мама? бабушка? Блейк сидит, сгорбившись и подперев голову ладонью. Приятно видеть, что не одна я помираю от скуки.

Когда служба заканчивается, все разом встают, потягиваются, потирают ноющие поясницы и начинают переговариваться; гомон голосов перекатывается по залу. Церковные деревянные скамьи сложно назвать удобными: у меня буквально задеревенели мышцы между лопатками. В образовавшейся суматохе я теряю Блейка из виду. Впрочем, зачем он мне сдался?

Поток прихожан – среди коих теперь и я, надо полагать, – выливается на палящее солнце. Я жду, что все сейчас сядут в машины и отчалят по домам, однако в традициях воскресной службы имеется нечто еще более скучное, чем сама служба, – последующий светский треп.

К нам ковыляет старичок с серебристыми волосами, пожимает руку Попаю и начинает разглагольствовать о том, какую замечательную проповедь прочитал священник. Я неловко топчусь позади, стараясь не привлекать к себе внимания, в то время как тетя Шери неподалеку беседует с группой женщин, среди которых и Пэтси Беннетт; периодически она смеется, что меня лишь радует.

– А кто это у нас тут, Уэсли? – спрашивает старичок, широко мне улыбаясь.

Попай бросает на меня взгляд через плечо, и я замечаю, что сегодня его движения несколько скованные.

– Внучка моя, Мила, – гордо говорит он. – Она с нами поживет какое-то время.

– Вот здорово!

Я отвечаю незнакомцу улыбкой. К счастью, от дальнейшей беседы меня спасает оклик тети.

– Мила, подойди-ка, пожалуйста, – зовет она.

Отхожу от Попая и пробираюсь сквозь гущу людей. Только приблизившись к тете, понимаю, почему меня позвали, но уже поздно давать задний ход. Женщины, с которыми она разговаривала минуту назад, куда-то испарились, а их место заняла новая собеседница в компании с Блейком. На нем черные брюки и белая рубашка – с длинными рукавами и застегнутая под самое горло. Волосы уже не торчат во все стороны, как вчера; кажется, их даже пытались укротить с помощью геля, впрочем, не вполне успешно – теперь создается впечатление, что он специально их взъерошил, а не просто забыл причесаться после сна.

Я невольно напрягаюсь.

– Мила, познакомься, Лианна Эйвери, – вежливо представляет тетя, указывая на женщину рядом с Блейком. Из ее голоса пропали обычные легкость и дружелюбие; он звучит напряженно. – Я вновь благодарила ее за вчерашний звонок. Если бы не она, кто знает, сколько бы ты проторчала на улице.

Значит, все же мама Блейка. Ясное дело! Женщина высокая и стройная, одета с иголочки: в узкую юбку насыщенного синего цвета и кремовую блузку с оборками. Блейк явно пошел в маму: у нее тоже каштановые волосы, идеально прямые и до плеч, и столь темные и выразительные брови, что невольно сомневаешься в их естественности. Она мне улыбается, отчего на щеках появляются ямочки – такие же, как у Блейка.