Но и это еще не все; чтобы понять истинное значение Мендельсона, нужно вспомнить, что он был одним из наиболее значительных концертирующих музыкантов и музыкальных деятелей своего времени: выдающимся дирижером и пианистом, многолетним руководителем оркестра Гевандхауз, стяжавшим при нем мировую славу, руководителем ряда музыкальных празднеств и фестивалей в Германии и Англии, основателем консерватории в Лейпциге. Благодаря его воистину мессианской деятельности вновь зазвучали полузабытые творения Баха и Генделя, многие сочинения Бетховена, Моцарта, Гайдна... Поразительно признание Мендельсона в связи с исполнением им Девятой симфонии Бетховена: «Я ее не пониманию, то есть я нахожу совершенными только частности, а если это случается с произведениями такого великого мастера, то вину мы должны искать в нас самих.» Мендельсону принадлежит историческая, без преувеличения, заслуга «воскрешения» «Страстей по Матфею» Баха и первого исполнения случайно обнаруженного незадолго до этого Шуманом посмертного шедевра Франца Шуберта — его до мажорной симфонии. «Мендельсона отличал не только его исключительный дар руководителя, — писал о нем известный музыковед и дирижер фон Вазилевски, — но и духовное превосходство его обаятельной личности /.../ Огненные глаза Мендельсона все время охватывали весь оркестр и царили над ним...» Нет, глубокоуважаемый Генрих Гейне, как-то все это очень уж не вяжется с отсутствием жизненной правды и равнодушием, я бы уж скорее сказал: «целомудрие».

По моему глубокому убеждению Феликс Счастливый был не только гениальным музыкантом, он был едва ли не самой многогранной и гармонично развитой личностью среди композиторов всех времен и народов! Он замечательно рисовал и наверное мог бы стать выдающимся художником; он свободно владел несколькими языками, очень много читал, занимался поэтическими переводами, а его письма, свидетельствующие о необыкновенной наблюдательности, проницательности и чувстве юмора, не оставляют ни малейших сомнений в подлинном писательском таланте. Ну вот хотя бы этот маленький шотландский фрагмент: «Глушь и дичь. Буря воет, стонет и свистит, внизу захлопывает двери, вверху распахивает ставни, за окнами шумит то ли проливной дождь, то ли кипящий поток — разобрать невозможно, оба неистовствуют, а мы сидим спокойно у камина, время от времени я помешиваю угли, и тогда ярко вспыхивает пламя...».

Вот пишу я сейчас о Мендельсоне, а мысленно вновь и вновь возвращаюсь... к Шуберту! У каждого гения своя особенная судьба, но эти двое как бы символизируют ее полюса, словно Провидение задумало осуществить на них какой-то чудовищный эксперимент: вот этому все земные блага, а этому все невзгоды — и посмотрим, на что вы, ребята, способны. А когда эксперимент был закончен и оба стали не нужны, они смогли умереть — но тоже по-разному: измученный беспрестанной борьбой за выживание Шуберт — мучительно и еще более молодым, тогда как утомленный трудами и славой Мендельсон словно даже и не умер, а просто сделал еще один шаг — в иной мир (кстати, точно так же — мгновенно и без мук ушли из жизни и почти все его родные, как бы проторивая дорогу своему Феликсу). И если вдохновенная песнь Шуберта была буквально задушена, то песнь Мендельсона оборвалась на полуслове, внезапно.

На этом вроде бы в пору и закончить, но странное дело: не могу отделаться от ощущения, что что-то упорно ускользает от меня, что-то неуловимое, дразнящее, быть может самое главное. То самое, что Гейне, так и не разобравшись, принял за «страстное равнодушие»? А на самом деле... Ладно, попробую еще раз, иначе:

  Сон в летнюю ночь и счастливое плавание —

    Богатство и слава! Богатство и слава! —

       Море бескрайнее, уютные гавани...

    Шотландии скалы, пещера Фингалова —

          Пьянящие дали и небо Италии!

                     О, небо Италии! —

                        Нега Италии...

         Солнце и звезды, ангелов пение —

     Молодость мира, природы цветение! —

     Душа окрыленная, блеск и изящество —

                       Гроз озарение!

                    Грезы дразнящие...

Любовь, словно песня без слов вдаль ле!.. тя...

                   Боль — и затмение.

                    Боль и затмение.

А теперь, с вашего позволения, несколько «Песен без слов». То есть без слов мне, конечно, не обойтись, но я надеюсь, что они не слишком помешают вам почувствовать нечто более важное — хотя бы слабые отголоски музыки Феликса Мендельсона-Бартольди.

            И как это могло случиться? —

            Мне в грудь вселилась птица!

               Большая птица голубая.

          Ну что еще могло б, не уставая,

            Так трепетать, так биться,

                       Как не птица?

           Так и живет она — то затихая,

           То клювом и когтями раздирая

                       Свою обитель.

                     Что ни говорите,

    А клетка, даже и грудная, — все же клетка

                         И тесна ей!

          Я рад бы выпустить ее на волю,

Но очень грустно навсегда с ней распроститься.

       Вот я и говорю ей: «Птица, птица, —

          Лети! Но и меня возьми с собою».

      Я грудь свою — темницу раскрываю,

          И жду... и не дышу... и умираю!

     И вечностью мне кажутся секунды.

                        Молчит она.

    Лишь крылья шумно она вздымает...

                       Не улетает!

* * *

          Свет брызжет, лучист,

           Снег алмазно искрист.

Мелькают стрекозы, серебряно — розовы,

    Воздух пронзительно звонок и чист.

             Объятый морозом,

          Лес празднично зелен:

                Сосны и ели,

            И можжевельник, —

           Одни лишь берёзы,

             Раздеты и босы,

         Стоят под наркозом

      В стерильных повязках.

          Повсюду стрекозы,

        Серебряно — розовы, —

             Зимняя грёза,

         Февральская сказка.

 Лес распалён морозным коктейлем;

             От этого зелья

           Празднично зелены

Рослые сосны, ежи — можжевельники,

      Ели — застывшие карусели.

Всё это сверкает, звенит изумрудом,

                  И чудо —

    Берёзы как будто зарделись!

           Раздеты и босы,