Эва (беззаботно). Не говори так с моим папой.

Маргарета. И вы были такие славненькие, такие чистенькие.

Анна. Этакие малютки из Гитлерюгенд, или как их там еще.

Маргарета. Просто прелесть.

Анна. Боже, как я ненавидела эту унылую, уродскую школьную форму из темно-зеленой шотландки, которую впору носить пятидесятилетним старухам, и все эти темно-синие грубошерстные пальто, которые ты напяливала на нас в магазине МЕА на Норрмальмсторг.

Маргарета (Анне). Ой, ты сигарету уронила! Подбери ее, подбери скорей, а то скатерть испортишь.

Анна. Брр... Я вся чешусь, как только вспомню о них. Вся сыпью покрываюсь.

Маргарета. А мне казалось, что в МЕА замечательная одежда. Там было индивидуальное обслуживание, они помнили вас, знали, как вас зовут, с тех пор как вы были маленькими, туда еще моя мама меня водила, когда я сама была девочкой. Я очень горевала, когда они закрылись. Целая эпоха сошла в могилу. У них была моя мерка, они говорили с тобой, как старые знакомые.

Анна. С того света?

Маргарета. Они знали мою фигуру... Они умели пригнать одежду так, чтобы скрыть все изъяны, которые появляются с годами, и ты чувствовала себя если не красивой, то по крайней мере... привлекательной. Они знали мое тело вдоль и поперек, как никто другой.

Эва. Слышишь, папа?

Анна. Она что хочешь наплетет.

Хенрик. Я там никогда не бывал.

Анна. В школе я стеснялась, я чувствовала себя ряженой, бесформенным чучелом и, когда смотрелась в зеркало, говорила себе: «Это не ты, это мама...» Я дышать не могла, я была как в тюрьме, как в клетке. А потом, мне не нравилось, что я должна быть одета точь-в-точь как Эва, копия Эвы... словно между нами нет никакой разницы... А разница была чертовская. Я понимаю, ты любила таскаться с нами туда, где тебя встречают с таким вонючим подобострастием. Поговорить-то тебе было почти не с кем.

Маргарета. А мне ты казалась такой милой в твоих платьицах.

Хенрик. А я и сейчас ношу те самые костюмы, что купил в пятидесятых годах.

Анна. Это мне все детство отравило. И это тоже.

Маргарета. Вот как. Грустно это слышать, очень грустно. (Намереваясь встать, начинает собирать тарелки.) Посидим еще?

Эва. А разве у нас есть выбор?

Хенрик. Да, невесело.

Анна (Хенрику). Похоже, это у тебя профзаболевание — говорить штампованными фразами. Херес и штампы.

Хенрик. Херес люблю не я, а Маргарета.

Маргарета. От Эвы я никогда жалоб не слышала.

Анна. А она и не жаловалась никогда.

Эва. Ну вот, мы опять вернулись к тому, что люди любят одеваться красиво и дорого.

Маргарета. А какую же одежду ты хотела носить?

Анна. Чтобы богатые выглядели как богачи, а обслуга как обслуга.

Маргарета. Мальчиковые комбинезоны.

Эва. В наше время социальных низов в прямом смысле слова больше нет.

Анна. Только в переносном. А я голой хотела ходить. У меня красивые карие глаза, вот и хватит, считала я.

Хенрик. Разве у тебя глаза карие?

Анна. Иногда карие, иногда зеленые.

Маргарета. Но ведь у каждого есть возможность развивать способности, данные от природы... На этом, по-моему, все наше общество построено. Правда, я наблюдала это со стороны.

Хенрик. По-моему, сейчас по виду не определишь, из какого слоя вышел человек.

Анна. И это, конечно, ужасно?

Хенрик. Наоборот.

Анна. Тогда поезжайте в Тенста и Ринкебю или в другие пригородные районы, где нам с Йоном пришлось жить в первые годы, и поглядите... Я говорю о матерях-одиночках, о безработных, об алкоголиках, о детях, похожих на инопланетян, о тех, кто проиграл... Хотя мне повезло: мы были последним поколением, выросшим с наивной верой в будущее, унаследованной от таких, как вы, — что нам, мол, открыты все возможности для получения прекрасного образования, да и без него мы не пропадем, и материальные блага для нас никогда не иссякнут... Теперешняя молодежь знает, чего ей ждать от жизни. Но по-настоящему меня пугает другое: молодые богатеи, которые, точно грибы после дождя, расплодились на культуре и капитале, — вот у них и в самом деле бесстрастный ледяной взгляд инопланетян. Они не верят ни в Бога, ни в какую-нибудь идею — они не любят ничего, кроме самих себя. А скоро именно они будут нами править, и тогда мы получим такое же холодное и жестокое общество, как в Америке... Там все человеческое давит капиталистический бульдозер, дети становятся наркоманами еще в материнской утробе, там больные спидом ходят по улицам с протянутой рукой, потому что их выгоняют с работы — им не предоставят даже койки в какой-нибудь занюханной больнице, пусть им и жить-то осталось всего неделю.

Хенрик. Место в американской больнице стоит безумных денег.

Эва (встает, помогает Маргарете собрать тарелки). Какой смысл тратить тысячи долларов на того, кто все равно через неделю умрет?

Анна. Ничего чудовищней этих слов я не слышала! Никогда!

Эва. Но раз им все равно так мало осталось?

Маргарета. Все же я считаю, что каждый имеет право на угол, где он может умереть. По-моему, это жестоко.

Эва. Да, жестоко. Но это жестокое общество. Те, у кого ничего нет, должны довольствоваться тем, что им дают.

Анна. Ты сама-то слышишь, что говоришь?

Эва. Конечно, слышу. Но ведь не я это придумала. (Щупает рукой коренной зуб.) Завтра мне надо к зубному.

Анна. Но до тех пор, пока вы можете на этом наживаться, вам без разницы...

Маргарета. По-моему, нам пора перейти в гостиную.

Анна (вздыхает). Господи... Папа...

Эва. Было бы странно, если бы у меня не оказалось дырок в зубах после всей кока-колы, что я выпила в Америке.

Анна. Папа!

Хенрик. Что такое?

Анна. Ничего... Отчалила наконец. (Имеет в виду Маргарету, которая вышла в кухню.)

Эва. Десять негритят. Утопли... в кока-коле. Начинаешь от нее зависеть. Привыкаешь. (Берет стул, на котором сидела, ищет, куда его поставить.)

Анна (Хенрику). Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?

Хенрик. Все хорошо.

Эва (передвигает стул). Где стоит этот стул?

Анна. Нигде. Возник неизвестно откуда.

Хенрик (вставая). Зависеть от кофеина, да. Дай я возьму.

Анна. Но у тебя ужасно усталый вид... усталый и несчастный.

Эва. Вот именно. Мы целыми днями накачивались кофеином, чтобы взбодрить себя во время дискуссий. Я каждые три часа заглатывала по пять-шесть таблеток, не меньше, и, по-моему, мне помогало.

Хенрик. Так нельзя!

Анна. Говорю тебе, усталый и несчастный.

Эва. Ну, а что делать, что делать?

Маргарета (возвращается с большим подносом, начинает ставить на него посуду). О