Я сглотнула.

– Если бы я не сбежала, меня бы уже не было. Хари меня со свету сжил бы. А вернуться к Маа и Питаджи я не могла. – Радха не хуже меня знает, что жена считается собственностью мужа. И если женщина несчастлива в браке, она не может все бросить и вернуться к родителям в надежде, что те ее пожалеют. В некоторых семьях после свадьбы жена даже вынуждена менять имя[13], словно раньше и не жила.

Я рассказала Радхе о том единственном, что радовало меня в браке – о матери Хари. О том, как она учила меня целительству. Приходившие к нам женщины из соседних деревень чаще всего жаловались на расстройство желудка, ожоги, которые получили, когда готовили пищу, на бесплодие и менструальные боли. Я умолчала о том, как порой они просили нас помочь им втайне от мужей избавиться от плода.

Я рассказала, как Хари меня избивал и как однажды я вышла из хижины и, в чем была, пешком отправилась в Агру, а если замечала кого вдалеке на дороге, пряталась в кусты или канавы. Питалась тем, что удавалось раздобыть, чаще ночью, когда меня никто не видел, и предварительно удостоверившись, что поблизости нет кабанов. В городе Тадж-Махал, продолжала я, помогала женщинам, как учила меня свекровь. О подробностях я умолчала – например, о том, что основной доход получала от продажи муслиновых мешочков с молотой корой корней хлопчатника (по рецепту саас). Не то чтобы я стыдилась своего занятия; если бы не я, куртизанки и танцовщицы прибегали бы к куда более грубым и опасным методам прерывания нежелательной беременности: спринцевались мылом, падали с лестницы, прокалывали плод вязальной спицей. Но такие ужасы не для ушей тринадцатилетней деревенской девочки.

Я объяснила, что искусство мехенди освоила в Агре. С улыбкой вспомнила о том, как Хази и Назрин учили меня разрисовывать женское тело, чтобы возбуждать желание, но Радхе об этом не сказала. А потом, добавила я, меня пригласили в Джайпур, потому что там за мехенди платили больше, и я ухватилась за эту возможность.

– И тогда я смогла посылать домой больше денег.

– Но мехенди занимаются шудры, а не брахманы, – удивилась Радха. – Питаджи ни за что не позволил бы тебе прикасаться к чужим ногам.

Я выпустила ее руку, перевернулась на спину.

– Это лучше, чем стать потаскухой. – Слова мои прозвучали резко, но я этого и хотела.

Некоторое время мы лежали молча.

– Как умер Питаджи? – спросила я.

– Утонул. Но он хворал. Живот у него болел.

– Что ты имеешь в виду?

– Он пристрастился к шарабу, – прошептала она. – Прятал от нас, думал, мы не найдем, а к вечеру так напивался, что на ногах не стоял. Порой мне приходилось на следующий день вести за него уроки.

Я помнила, что Питаджи начал пить примерно тогда же, когда мы перебрались в Аджар, но ни разу не напивался до такой степени, чтобы мне приходилось подменять его в школе.

– Маа его простила в конце концов?

Радха повернулась ко мне:

– За что?

В эту минуту она так походила на Маа, что мне показалось, будто я, как в тот далекий вечер, лежу рядом с матерью и не могу понять, куда подевались ее золотые браслеты. Я тогда была совсем маленькая, и на моей памяти мама не снимала их, даже когда купалась, спала или готовила. Я любила ими играть, когда мы вот так лежали рядышком. Я спросила у мамы, где же ее браслеты, и на ее глаза навернулись слезы, а мне впервые в жизни стало страшно.

Я погладила Радху по щеке.

– Мы не всегда жили в Аджаре. Разве Маа тебе не рассказывала? Мы переехали туда из Лакхнау[14]. Питаджи увлекся движением за независимость. Вместо работы ходил на марши свободы. На митингах выступал против британского господства. А когда движению понадобились деньги, без спроса продал мамино золото, украшения из ее приданого: свадебные браслеты, ожерелья, серьги. Маа была в ярости.

Британцам из школьного руководства его борьба за свободу пришлась не по нраву. И Питаджи перевели в Аджар, в эту глухомань. Мне тогда было лет десять. Его не только понизили, но и унизили.

– Но ведь Питаджи был прав! В конце концов Индия победила. – Радхе, как мне когда-то, хотелось верить в нашего отца, защищать его.

– Конечно, прав, – ответила я. Миллионы таких, как наш отец, дали понять британцам, что индийцы более не намерены быть невольниками в собственной стране.

Но понимала я и досаду Маа. Слишком многих индийцев искалечили, бросили в тюрьмы за то, что те осмелились восстать против британцев. Она умоляла отца: ни во что не вмешивайся, подумай о семье, пусть другие воюют. Но отец был рьяным борцом за независимость, и я восхищалась его принципиальностью. Он был предан своим идеалам. К сожалению, за высокие идеалы всегда приходится платить.

Когда закончились его сбережения, он продал без остатка имущество Маа, ее золото, которое должно было спасти нас от нищеты, обеспечить Маа средства к существованию, если бы она овдовела, а меня избавить от необходимости выйти замуж в пятнадцать лет. В стране, где золото из приданого – единственное, что может защитить женщину в случае непредвиденных обстоятельств, уши Маа без серег и запястья без браслетов неизменно напоминали отцу, что он принес семью в жертву политике.

Нам пришлось перебраться в Аджар, где мать похоронила свое разочарование, а отец – гордость. До обретения независимости оставалось целых двенадцать лет, и к тому времени отец уже был сломлен.

– Маа никогда не говорила о тебе, – сказала Радха. – Даже имени твоего не произносила. Я не подозревала о твоем существовании, пока сплетницы не разболтали, что ты сбежала в год моего рождения. Когда я выучила буквы, то поняла, что это твои письма Маа сжигала, не открывая. Единственное твое письмо, которое я прочла, было с билетами до Джайпура. Обо мне в нем не говорилось ни слова. И я догадалась, что ты не слышала обо мне.

Я закрыла глаза. Ох, Маа, как же сильно я тебя рассердила. Муж тебя предал. Я тебя предала. Если бы ты только прочитала те письма!

Едва начав зарабатывать достаточно, я в каждом письме отправляла родителям деньги. Я умоляла их простить меня за то, что ушла от мужа, обещала при первой же возможности забрать их к себе. Если Маа сжигала письма вместе с деньгами, неудивительно, что Радха приехала ко мне в обносках.

Я снова прижалась к ней, обняла, как когда-то мечтала обнять Маа.

Радха стиснула мою руку, и я словно очнулась, вспомнила, что у меня теперь есть сестра. Быть может, она вовсе не кара моя за допущенные ошибки, а мое спасение. С родителями уже ничего не исправишь, прощения у мертвых не попросишь, доброе имя не восстановишь. Но я позабочусь о сестре, выращу и воспитаю Радху. Я сделаю все, чтобы наши родители смогли бы гордиться ею – в отличие от меня.