Шрифт:
Закладка:
Она напрягается всем телом и опускает взгляд в креманку. Поднимает ложку и слегка помешивает подтаявшее мороженое.
– Я не говорила, что не могу войти.
– Ты запаниковала, когда я схватился за дверную ручку.
Она открывает рот, но захлопывает его, переводит на меня взгляд, и в нем отражается неловкость.
– Расскажи мне, почему, – продолжаю я.
Она приподнимает одно плечо и бросает на меня неуверенный взгляд.
– Потому что какой еще выбор у нас есть, Ройс Брейшо, кроме как делать то, что мы должны, чтобы выжить?
– Тебе приходится спать на улице, чтобы выжить?
– Мне приходится избегать плохих ситуаций, чтобы выжить, но я сэкономлю нам обоим время и повторю: здесь не совершают преступлений. Люди мудаки, но слова – это слова, – она пожимает плечами. – В нашем городке совершенно безопасно спать – хоть где. Никакой преступности, помнишь?
Я прищуриваюсь, мне хочется спросить, что она имела в виду в первой части своей реплики, но выбираю тему попроще:
– Преступность есть повсюду.
Она обдумывает это пару секунд и говорит:
– Это правда, но не та, к которой ты привык.
– Откуда тебе знать, маленькая Бишоп? – Я наклоняюсь вперед. – Если большой брат скрывает от тебя наш мир настолько, насколько этот придурок и должен скрывать, то откуда ты знаешь, какое дерьмо я привык видеть?
Она кладет одну руку на стол, вторую – на спинку сиденья и тоже наклоняется на несколько дюймов ко мне.
– Ты удивишься, как много можно найти в интернете.
– Так ты собираешь о нас информацию?
– Не о вас, – глаза малявки затуманивает тоска, но она моргает, отгоняя ее от себя. – О своем доме.
Я в замешательстве всматриваюсь в нее изучающим взглядом.
– Расскажи мне, – ее голос звучит устало, но от недостатка сна. – Ты что-то скрываешь от своих братьев?
Мои мышцы напрягаются при упоминании моей семьи.
– Нет.
– Так они знают, что ты здесь?
Я поджимаю губы, и она едва заметно улыбается, но не победоносно и не стервозно.
Девчонка выглядит несчастной.
– Так я и думала, ты черная овца. Ты им не солгал, но ты прогибаешь правила, пока они не начинают действовать в твою пользу… как бы едешь по самому краю, и всегда есть возможность спрыгнуть, прежде чем появляется риск упасть. – Она кладет голову на кулак и пристально смотрит на меня. – Я тоже отчасти такая. Черная овца, конечно же, но правила… Я их не то чтобы прогибаю. По большей части я делаю то, что от меня ждут. В школе, дома и вообще везде, но… – Она замолкает, насупившись, и отводит взгляд. – Ты решишь, что я слабачка.
– Я именно так и считаю.
Она издает смешок, уголок ее рта приподнимается, и я едва не поддаюсь, но одергиваю себя и вместо того, чтобы рассмеяться, еще больше разваливаюсь на сиденье.
Не люблю ничего усложнять.
– Почему тебе вообще не по фигу, что я думаю? – В ее взгляде появляется намек, что лучше бы замолчать, но она решает продолжить: – Мне нравится прокручивать события в голове, верить, что выбор, который был сделан за меня, будет мне во благо. Тогда все выглядит не так отстойно, как правда.
Ложь только все гробит. Она обязана это знать.
Верно?
Я выпрямляюсь.
– Если ты сама себе врешь, кому ты можешь верить?
Малышка Бишоп смотрит перед собой, а потом поворачивается к окну и вглядывается в темноту.
– Никому, – тяжело вздохнув, она медленно переводит взгляд на меня. – Ни единой душе.
У меня под ребрами будто что-то шевелится, но я не знаю, что с этим делать.
Никому.
Она не может доверять никому.
Даже самой себе.
– Люди отстой, но в маленьких городах все еще хуже, – добавляет малышка Бишоп с обреченной улыбкой. – Все только и делают, что шепчутся… Типа как мне повезло и что я должна пользоваться новыми возможностями, которые, по их мнению, у меня здесь появились. Работать усерднее, делать больше, включаться в то, что происходит вокруг, – она закатывает глаза. – Но это такое вранье. На самом деле они этого не хотят. Они хотят одного – думать, какие они хорошие, а сами обходят меня на улице и смотрят в другую сторону.
«Так будет лучше для нее», – громко и отчетливо звучат слова Баса у меня в голове.
Но так ли это на самом деле?
– Я не то чтобы не благодарна, я ценю, что мне есть где жить, – продолжает она, и я слушаю, раздраженный внутренней необходимостью знать. – И конечно, я хочу от жизни большего, но не здесь, и не ту жизнь, которая, как считают эти люди, у меня должна быть. Они видят сбившуюся с пути овечку со странными тиками и тихими мыслями, и – бам! – вдруг все они знают, кем именно я должна быть, – она смотрит мне в глаза. – Но почему я должна быть святошей, какой меня хотят видеть все вокруг? По их мнению, я должна быть святошей, чтобы получить будущее, которым смогу гордиться, в котором буду счастлива. Но что, если я хочу быть другой? И даже больше – что, если мне суждено быть другой?
Последние слова она произносит неуверенным шепотом.
У меня под челюстью начинает пульсировать вена, заставляя стиснуть зубы, чтобы прекратить это.
– В каком плане другой? – спрашиваю хриплым голосом.
– Несмотря на то что мне пришлось пережить, я не жестокий человек, – отвечает она – больше себе, чем мне. – Я и этому рада, но…
Но что?
Она опускает голову.
Давай же, девочка. Но что…
– Но в детстве вокруг меня было много чего плохого, – она снова поднимает глаза на меня. – Так разве я могу быть собой, если во мне не будет жестокости, хоть чуточку?
Мой пульс ускоряется, я сосредоточен на Бриэль.
На пустоте ее взгляда.
На правде в ее словах.
На ней.
Боковым зрением замечаю, как ее руки покрываются гусиной кожей, но она продолжает неотрывно смотреть мне в глаза, как и я сам, черт побери, – я тоже смотрю ей в глаза. Пытаюсь пробиться сквозь туман, что заволакивает мой разум, пытаюсь отбросить вопросы, на которые срочно понадобились ответы, пытаюсь представить, какими могут быть ответы, но она выдергивает меня:
– Ой, смотри… Там Фрэнки.
Я с гневным взглядом разворачиваюсь, но в кафе все так же безлюдно, за исключением пары человек, похожих на водителей грузовиков, в
