А еще был сосед по даче Иван Яковлевич, как бы представитель великого Мичурина на земле. Он носил такую же шляпу, какую носил Мичурин, и явно подражал ему даже в деталях внешнего облика. Он тоже, как и Мичурин, был садовод-любитель, хотя и не такой прославленный. Он не любил слова «любитель», а называл себя не с первого раза произносимым словом «селекционер». В его саду росли всякие забавные фруктовые деревья, которые он называл таинственным словом «гибриды».

Не знаю почему, но это слово казалось мне слегка неприличным и в любом случае смешным. Во всяком случае, мы с другом Смирновым, обзывая друг друга «гибридами», – что было для нас чем-то вроде синонима к слову «дурак», – всякий раз радостно ржали.

«Ну ты и гибрид!» или «Чего это у тебя такая рожа гибридная?» – говорили мы друг другу, когда кто-то из нас говорил или делал что-то дурацкое и нелепое, стараясь, впрочем, не быть услышанными обидчивым Иваном Яковлевичем.

Почему вспомнил? Ну, понятно почему. Потому что с некоторых пор и в нашей стране, и в окружающем мире довольно широкую и, прямо скажем, печальную известность приобрело причудливое словосочетание «гибридная война».

Этот порожденный постмодернистской эпохой термин, означающий, что войны как бы нет, но при этом стреляют и убивают, ее нет, но кто-то сбивает пассажирский самолет, ее нет, но власть и государственная пропаганда ведут себя так, как ведут себя власть и пропаганда в военное время, способен если не все, то многое объяснить. Потому что ключевым в этом странном словосочетании является не слово «война», а слово «гибридный».

Да и мне приходилось, и даже не один раз, использовать этот пластичный, бескостный термин.

Да и как его не использовать?

Гибридной в наши дни бывает не только война. Гибридными оказываются, например, гражданские свободы. Гибридной является риторика и практика властей. Гибридными являются стилистика и аргументация придворной прессы и прежде всего телевидения.

Единственное, что в сфере социальной и политической жизни не является гибридным, а является абсолютно монолитным, монохромным и устойчивым, как ванька-встанька, – это всепроникающая и почти нескрываемая ложь и усердно культивируемая, неутомимо поощряемая властью ненависть.

Ненависть всегда первична по отношению к ее объекту. За последние сколько-то лет можно было наблюдать, как сменяли друг друга объекты направленной ненависти, поражающей довольно широкие слои телезависимого населения. В разное время это были жители Кавказа, потом «либералы, ограбившие народ», потом – украинские «бандеровцы» и, конечно, – как универсальная палочка-выручалочка – «Запад, мечтающий развалить, захватить и расчленить нашу великую страну».

Чтобы что-то понять, начинать надо не с экономики, не с политики, не с особенностей местной истории, а с языка. Ключевые термины и категории современного мира, чья хрупкая устойчивость обеспечивается в том числе и тем, что между словами и их значениями установлена некая взаимно очевидная связь, импортируясь на российскую почву, непременно мутируют во что-то совсем другое, что всегда приобретает явные или неявные признаки гибридности, а поэтому всегда требует перевода и толкования.

Официальная пропаганда (а порождаемые ею языковые мутанты распространяются со скоростью вредных насекомых) противостоит современному цивилизованному миру не только политически, но и лингвистически.

Цивилизованный мир, привыкший к тому, что слова имеют какие-то реальные значения, пребывает в недоумении, а недоумение порождает страх, как неизбежно порождает страх все непонятное.

Именно поэтому бывает иногда затруднительно прямо и однозначно ответить на некоторые вопросы.

Например, существует или не существует в стране цензура.

Нельзя сказать, что цензура есть. По крайней мере, ту статью российской Конституции, где сказано прямо, что она запрещена законом, никто официально не отменял.

Но и – с другой стороны – зачем ее отменять, если ее легко можно ввести под другим именем. Например, назвать ее «мерами по борьбе с экстремизмом».

Цензура есть, но ее нет. Ее нет, но она есть. Она, как и война, как и многое другое, гибридна.

Цензуры нет как института, но она есть как практика. Она есть в одних случаях, но ее нет – в других.

Так же в условиях гибридной войны и не менее гибридного мира дело обстоит и с таким непременным атрибутом гибридно-военного времени, как национализм.

Национализма нет, но он есть и называется он не «национализмом», а «патриотизмом». Патриоты в других странах называются «фашистами», а фашисты в нашей стране называются «патриотами».

«Национализма» в общепринятом смысле вроде бы и нет. Но зато есть никем не сформулированные «наши национальные интересы», а с некоторых пор появилось еще такое понятие, как «национал-предатели», – понятие, буквально калькированное из официальной риторики Третьего рейха.

Нельзя сказать, что национализм процветает. Тем более нельзя сказать, что его нет. Отдельно взятые представители власти или державно озабоченные журналисты иногда позволяют себе явно националистические высказывания. И они же резко и темпераментно высказываются против национализма. Время от времени представители радикальных националистических групп подвергаются судебным преследованиям. При этом их риторика, пусть и в несколько смягченном виде, легко присваивается властью.

Национализма нет, но министр культуры вполне открыто заявляет, что государство в его лице намерено поддерживать только «национально ориентированные» кино, театр, изобразительное искусство.

Так же трудно ответить на вопрос, является ли агрессивный клерикализм официальной доктриной. Нет, не является. Церковь – в соответствии опять же с российской Конституцией – отделена от государства. Но зато был принят закон об «оскорблении чувств верующих», в соответствии с которым так называемые верующие получили право не только дискриминировать неверующих (или верующих не в то же самое, во что верят они), но и открыто влиять на культурную политику и общественную мысль, де-факто вводя цензуру. Гибридную, разумеется.

Года три тому назад один еженедельник обратился ко мне с просьбой рассказать о том, какие слова современного русского языка кажутся мне наиболее важными и почему.

Я назвал два слова.

Первым было слово «свобода».

Это слово прекрасно и в то же время опасно не только способностью опьянять, иногда и чрезмерно, но и безусловной размытостью границ интерпретационного пространства. Но безусловно важно и необходимо для меня это слово хотя бы уже потому, что так много вокруг тех, кто если чем-то и объединен, то прежде всего ненавистью к свободе или презрением к ней.

Вторым слово было слово «сопротивление».

Это слово – одно из самых главных для всех, живущих в нашу эпоху и не утративших еще базового инстинкта свободы и приватного достоинства.

Сопротивление – процесс, совершенно необходимый для