возле правой оглобли, и есть в той бутыли маленечко виски.

— И ее принесу.

— Славная ты девчонка, — сказал он.

— А что мне с ослом делать нынче ночью? — спросила Мэри.

— Дай ему пинка, — ответил отец.

Глава XVIII

Осел тихонько стоял там же, где его оставили.

Дождь лил с него, будто был осел отцом рек и обеспечивал мир проточной водой. Дождь отскакивал от ослиных боков, спрыгивал с хвоста, катился пеной со лба на нос и с плеском падал на землю.

— Я очень мокр, — сказал сам себе осел, — а не хотелось бы.

Взгляд он вперял в бурый камень с бугорком на спине. Каждая капля дождя, прилетавшая на камень, плюхалась оземь, сперва дважды подпрыгнув. Через миг осел вновь заговорил сам с собой:

— Нет мне дела до того, прекратится дождь или нет, бо не стану я мокрее, чем сейчас, хоть так, хоть эдак.

Сказав это, он забыл о погоде и взялся размышлять. Чуть свесил голову, уставился вдаль и глазел, ничего не видя, собирая мысли и крутя их.

Первым делом подумал он о морковках.

Поразмыслил об их очертаньях, цвете и о том, как они смотрятся в корзине. У некоторых наружу торчит толстый конец, а у некоторых — другой, и всегда к тому или другому концу липнут комки глины. Некоторые лежат на боку, словно тихонько уснули, а некоторые стоят наклонно, будто опираются спинами о стену и никак не решат, чем заняться далее. Но, как ни смотрелись бы они в корзине, по вкусу все одинаковые — и все хороши. Еда они общительная: если кусать их, получается приятный хрусткий шум, а потому, когда кто-то ест морковь, можно прислушиваться к звуку того, как морковь естся, и разобрать, что за повесть выходит.

У чертополоха, когда его кусают, получается шорох, и вкус у него свой.

От травы почти никакого звука не получатся, она погребается немо и никаких знаков не подает.

Хлеб естся ослом беззвучно, у него интересный вкус и он подолгу липнет к зубам.

У яблок хороший запах и приятный хруст, но вкус сахара задерживается во рту и памятен дольше всего прочего; хруст краткий, резкий, подобен проклятию и тут же благословляет тебя своим вкусом.

Сеном можно набивать рот. При первом укусе получается хрум и треск, а затем сено умолкает. Торчит изо рта, как усы, и можно подглядывать, как оно шевелится туда-сюда в соответствии с тем, как движется у тебя рот. Это дружелюбная еда, и она хороша для голодных.

Овес — не еда, это великое благословение, это кутеж, от овса делаешься гордым, аж хочется отбить копытами передок повозки, влезть на дерево, куснуть корову и разогнать кур.

* * *

Прибежала Мэри и распрягла его из повозки. Обняла его ручьистый нос.

— Бедняжка ты, бедняжка! — проговорила она, вынула из повозки здоровенный бумажный мешок и поднесла к ослиной морде. В мешке был рассыпчатый сахар, и полфунта его налипло ослу на язык, стоило ему разок лизнуть.

Осел разглядывал Мэри, пока шла та к дому с охапкой еды.

— Славная ты девчонка, — молвил осел.

Встряхнулся и разогнал мысли, а затем шустро начал прогуливаться туда-сюда по тропе — проверять, есть ли тут такое, что имеет смысл искать.

Глава XIX

Разделили они еду, ее было мало, а кое-что промокло, но каждому досталось по ломтю хлеба, куску сыра и по три холодные картофелины.

Мэри сказала, что ей не по себе, и отдала две свои картофелины херувиму Арту; тот съел их запросто.

— Лучше 6 мне отдала, — сказал отец.

— Отдам тебе одну свою, — сказала Айлин Ни Кули и протянула картофелину.

Мак Канн сунул ее целиком себе в рот и съел, как завороженный; уставился на Айлин.

— Почему ты отдала мне картошину? — спросил он.

Айлин зарделась так, что ни единой веснушки у нее на лице не осталось.

— Не знаю, — ответила она.

— Ты, похоже, нынче совсем ничего не знаешь, — пожаловался он. — Экая ты потешница.

Поднес огонь к трубке и, раскурив, дал женщине.

— Затянись этой трубкой, — велел он, — и давай достойно друг с другом обходиться.

Айлин Ни Кули затянулась трубкой, но быстро вернула ее.

— Не сильна я в курении, — молвила она.

Келтия курил свою трубку во всю мочь. Опирался о стену, прикрыв глаза, и между пыхами глубоко размышлял.

Финан цепко держался за волосы Мэри, прилежно сплетая и распуская их. Он погрузился в грезы.

Мэри поглядывала из-под век на Арта и в то же время смотрела на всех остальных — проверить, не смотрит ли кто на нее.

Арт негромко насвистывал себе под нос и не сводил глаз с паука.

Паук висел на вольном вервии своего шатра и был очень празден. Можно было б решить, что и он курил.

— Чем обедал ты? — спросил Арт у паука.

— Ничем, сэр, кроме малой юной тростиночки-мушки, — ответил паук.

Был тот паук из коренастых и тяжелых, с виду казался пожилым — и смирился с этим.

— Я и сам поел так же, — отозвался Арт. — Скверные у тебя времена или так себе?

— Неплохие, слава Богу! Мухи забредают в щели, а когда влетают с внешнего света в здешнюю тьму, сэр, мы ловим их на стене и хрумкаем их костьми.

— Им это нравится?

— Не нравится, сэр, но мы все равно. Парнишка со стройными косматыми ногами вон там, возле твоего локтя, поймал вчера навозную; вот отъелся-то он, скажу я тебе, — да еще и не доел, но тому пауку вечно везет, если не считать дня, когда поймал он осу.

— Оса ему не полюбилась? — уточнил Арт.

— Не заикайся о ней при нем, сэр, не по нраву ему толковать об этом.

— Каким путем собираешься крепить веревку? — спросил Арт.

— Слюной намажу конец, а затем прижму головой, чтобы прилипла.

— Что ж, удачи тебе.

— И твоей чести удачи.

* * *

Сказал Патси Келтии, показывая на Финана.

— О чем он размышляет, когда случаются эти его припадки?

— Разговаривает с иерархами, — ответил Келтия.

— А кто они такие будут?

— То народ, что правит этим миром.

— Народ ли это королей, королев и святого Папы?

— Нет, то другой народ.

Патси зевнул.

— И о чем же он с ними беседует?

— О всяческом, — отозвался Келтия и тоже зевнул. — Они у него сейчас совета просят.

— И что он говорит?

— Он говорит о любви, — ответил Келтия.

— Он всегда о ней говорит, — заметил Патси.

— И, — добавил Келтия, — он говорит о знании.

— Это еще одно его слово.

— И говорит он,